Приговоренные ко тьме - [74]

— Это прекрасно, брат, что ты с улыбкой на устах приветствуешь наказание свое. С таким настроением легче переживать все испытания для тела и души.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, папа Лев. Я усмехаюсь тому, что, вероятнее всего, это первый случай за почти тысячелетнюю историю существования церкви Христа.

— Что человек, занимавший трон Апостола Петра, брошен в темницу? О нет, ты ошибаешься, брат мой, это случалось, и неоднократно. Примеры беспокойного Иоанна Гундо или же Льва, возродившего Римскую империю68, тому свидетельства.

— Быть может, быть может. Скажи, святейший папа Лев, кто заточил тебя сюда и как ты относишься к врагам своим?

— Я стараюсь относиться к ним так же, прости меня, Господи, за дерзость мою, как наш Спаситель по отношению к палачам и предателям своим. Но человеческая натура несовершенна, и я солгу, если скажу, что мою голову никогда не донимали бранные мысли по отношению к моему врагу, кардиналу Христофору, и последователям его. Именно Христофор стал виновником моих несчастий, он сам слишком желал стать папой, а я внезапно встал у него на пути.

— Мечта Христофора исполнилась, он стал папой. Ты знаешь это?

— Нет, но я догадывался, что так оно и случилось. Надеюсь, он будет достойным преемником Святого Петра и прославит Церковь Христа во всех закоулках нашего мира.

— Как может стать достойным тот, кто ради папской тиары пошел на насилие?

— Важны не сами проступки, которые бывают сиюминутным следствием несовершенства и податливости человеческого естества, но оценки, которые выносит себе сам прегрешивший, и его деятельность на пути исправления и недопущения подобного впредь. Господь наш отец всем сущим, а отец, при всей строгости своей, в первую очередь любит своих детей, и ничто так не трогает сердце отца, как когда неразумные дети его слезно просят о прощении. Если папа Христофор в деяниях своих будет опираться на слово Божие и нести в мир свет и любовь, уверен, Бог простит ему, что он отстранил меня, тем более, что я мог на этом пути оказаться куда менее состоятельным. Признаюсь вам, я испугался тогда, в несчастный день своего избрания, что выбор народа пал на меня, ибо папская тиара суть необъятная ответственность для любого смертного, а кроме того, на апостольском троне в наше время необходим человек, способный вести себя, как светский владыка, с правом выносить подчас жесткие, но необходимые решения. Это не для меня, но Христофор, насколько я о нем наслышан, может оказаться именно тем, кто нужен Вере и Риму.

— Увы, этого не случилось, папа Лев. Понтификат Христофора оказался почти столь же кратким, как и твой.

— Вот как?! Выходит его старания были напрасными. Мне казалось, что Господь знамением воли своей дал мне понять, что я недостоин в сравнении с Христофором носить священную папскую тиару.

— Причем здесь знамения воли Господней? Здесь все было делом рук человеческих. Или дьявольских.

Лев перекрестился и зашептал молитву.

— Все, что не происходит в мире, созданном Господом, все происходит по воле его. Человек впадает в грех гордыни, считая, что способен повлиять на ход событий, — сказал Лев.

— Тогда как прикажете судить за грехи конкретного человека, если, как вы считаете, все его действия заранее предопределены? Как можно обвинять человека в греховности, если совершение им греха произошло по чьей-то, пусть и всемогущей, но не его воле?

— Что вы такое говорите?

— За что весь мир ненавидит Иуду Искариота, если его предательство было заранее предопределено, и он не мог поступить никак иначе? Зачем вообще надо было посылать на смерть Сына Человеческого, если все поступки людей, родившихся и даже не рожденных, происходят не по их воле, а по воле Верховного Судии? Не судит ли Он тогда себя самого? А если это все же не так, в чем я уверен, то не чрезмерной ли карой наказывает он грешных, уже при появлении своем на свет грешных и слабых тварей?

— Вы судите того, кто никому не может быть подсуден!

Вода щель найдет, течение разговора между двумя низложенными отцами католической церкви направилось по руслу одной из самых обсуждаемых богословских тем того времени. Тема эта, о предопределенности человеческого существования, была куда интереснее, масштабнее и многообразнее, чем казуистический спор Николая и Фотия о пресловутом «филиокве», и своим обсуждением расцветила тусклый небосклон философской мысли Темного века. Основными фигурантами спора с течением времени стали отец Гинкмар69, архиепископ Реймса, и монах Готшальк из Орбе70. Его высокопреподобие считал, что Бог предопределяет человека только к благодати и спасению, но не к греху и осуждению, иначе Бог сам выступал бы как автор греха, а человек освобождался бы от ответственности за свои поступки. По мнению же его оппонента, предопределенность абсолютна, и Бог одних людей предопределяет к спасению, других к осуждению. Если допустить верность учения монаха, то он сам в итоге оказался во второй категории. Устав с ним спорить, отец Гинкмар однажды перешел к аргументам другого рода. Созвав синод в Майнце, епископ добился признания взглядов Готшалька ересью, а сам монах был нещадно выпорот как «нарушитель церковного мира» и, что характерно, как «ниспровергатель авторитетов». Кнута для упорствующего оказалось мало, к монаху были применены пытки, после чего он до конца дней своих, окончившихся спустя пятнадцать лет после синода, пребывал в монастыре реймской епархии. Однако со смертью Готшалька спор о предопределенности отнюдь не завершился.