Приговорен к расстрелу - [6]

К концу жизни он пытался сблизиться со мной, когда я приезжал к ним из Австралии. Володя стал скромным и как-то трогательно мягким. Его сын, одаренный художник, также погиб, будучи еще совсем молодым, от алкоголя. Мы могли бы быть хорошими друзьями, если бы жизнь с самого начала не повернулась так жестоко против нашей дружбы. Уже после его смерти один его собутыльник, которого все называли просто «Толей», передал мне пару оставшихся у него любимых книг Володи: томик Козьмы Пруткова и антологию древнегреческих философов-кинников. Я увидел подчеркнутый братом афоризм: «Самая важная наука, это та, которая учит отучиться от зла». Толя посмотрел на меня с укором и сказал: «Володя до конца жизни оставался патриотом. Он никогда не захотел бы покинуть Родину». Через несколько недель после этого разговора Толю бросила жена и он умер во время очередного запоя.

Моей матери на некоторое время удалось заставить меня почувствовать себя виноватым по поводу секса, но ей не удалось сделать из меня «трудягу». Трудовое воспитание в детстве принесло свои плоды: большую часть моей жизни я испытывал отвращение к тому, что большинство людей называет работой. По мне работа была необходимое зло, для того чтобы иметь по минимуму еду, одежду и крышу над головой. Вместо изнуряющего труда в ранние годы я старался превратить любое предприятие жизни в игру. Будучи ребенком, изображал видимость деятельности, чтобы удовлетворить мать. Даже читая, притворялся, что работаю. Она этого не знала, потому что я создал сложный способ, с помощью которого мог продолжать читать фантастику, когда она думала, что я учусь. У меня были два зеркала, позволявшие мне читать книжку, лежащую далеко от меня на столе, в то время как учебник находился перед глазами. Я знал, что за исключением необходимого учения, любая свободная минута была бы тотчас заполнена для меня работой, часто, по моему мнению, бессмысленной и бесполезной. Мать просто не могла спокойно видеть, как кто-то сидит «сложа ручки».

Магическая составляющая — любовь — отсутствовала в процессе моего воспитания. А без этого все усилия матери становились напрасны.

Мой брат был как будто образцом трудолюбия, но при этом внутренне опустошенным русским мужиком, который топит свою неудовлетворенность жизнью в водке. А я? Я стал прямой ему противоположностью — игривым и умным симулянтом, который только создает видимость тяжелого труда ради некоего бюрократа, который сам в свою очередь изо всех сил притворяется, что наблюдает за трудящимся. Была ли где-то золотая середина? Может быть, я был жесток в моем осуждении брата? Или слишком ревнив к тому, что мать его непрестанно хвалила? Его труд по-настоящему помогал нам выжить в тяжелые военные годы. Я до сих пор помню вызывавший головокружение запах жареных блинов, приготовленных из «уведенной» братом со склада, где он работал, белой муки. Мы должны были готовить их тайно, чтобы об этом не узнали соседи. Или еще раз, когда мы, рискуя тюрьмой, отлили себе несколько литров керосина из тоже умыканного соседом с предприятия бака, который он спрятал под навозной кучей в огороде.

В некотором смысле мой брат и я были дополнением друг к другу. Старший и младший сын - крайности некоей счастливой середины, которая так никогда и не была найдена.

Мне не исполнилось и семи лет, когда появился мой первый отчим. Я припоминаю проблески ревности при его появлении, когда однажды после обеда мать ввалилась с ним в дом. Много позже она говорила мне, что я был рад ему, будто бы я везде ходил и с гордостью говорил всем, что у меня тоже есть отец! Я этого не помню.

Но я припоминаю смутное ощущение угрозы и антагонизма. Николай Первый, должно быть, чувствовал отчужденное отношение к себе и старался как-то сгладить мою враждебность. Однажды он выстрогал мне меч и лыжи из дерева, а когда я подрос, даже выдолбил маленькую лодку.

И все же Николай был посторонним для меня и всей нашей семьи. Каждый раз, когда мать пыталась развестись с ним, что случалось, по крайней мере, дважды в год, а, может быть, и чаще (на самом деле каждый раз, когда он зарабатывал достаточно денег, чтобы у него был повод пойти на пьянку), я, бывало, оказывался в центре их попыток разделить скудное имущество. Всегда были предметы спора, такие, как старые настольные часы. Мать кричала мне, чтобы я хватал их и бежал. Николай никогда не мог поймать меня. Что касается матери, мужчины были удобны для нее, пока помогали делать тяжелую работу или добыть грузовик, чтобы привезти дрова, но, в конечном счете, и она и дети вынуждены были бороться с ними, отстаивая скудные ресурсы. Семья объединялась против них, когда они пытались удовлетворить свою страсть к алкоголю или мужским сходкам. Я никогда полностью не признавал авторитет моего отчима, хотя он мог время от времени заслужить мое неохотное уважение из-за своего прекрасного умения ловить рыбу и охотиться, а также его искусства лодочника.

Много лет позже сестра Катя напомнила мне, что наше материальное положение и питание в эти годы сильно улучшилось. У нас на столе была рыба и дичь, и даже паюсная икра, которая вовсе не была редкостью среди рыбаков в Сибири и которая нам через какое-то время даже приелась. Правда, по-прежнему не хватало лакомств, таких, как покупные пряники или фрукты. Я съел свое первое яблоко, наверное, лет в десять. Еда была заменой любви, которой нам не доставало.