Приговорен к расстрелу - [17]

Среди них также находились люди, подобные мне, беглецы в ином смысле. Они являлись социальными неудачниками и бунтарями, у которых имелась столь отличающаяся версия осознания реальности, что они вынуждены были находить временное убежище под маской безумия. Психбольницы становились местом отдыха, хотя и далеким от комфорта, но и утешительно далеким от суровости, требований и преследований их со стороны стопроцентно нормальных людей. Это было что-то вроде чистилища, где люди либо вообще уклонялись от нормальной реальности, либо приспосабливались, хотя и несовершенно, к ее требованиям.

Днем, когда доктора и сестры появлялись в большом количестве, больница часто напоминала настоящий бедлам. Две реальности вступали в конфликт, сошедшись в неравной битве. Разносились крики больных, которых били или подвергали болезненным инъекциям. Давление медперсонала, скрытое или открытое, провоцировало больных на чрезвычайно причудливое поведение.

Для того, чтобы предотвратить разрушение собственной реальности у докторов, реальность пациентов должна быть втиснута в безопасные рамки, предусмотренные медицинскими руководствами. Поскольку доктора и сестры контролировали поведение больных убеждением, насилием и лекарствами, эта попытка оказывалась, по крайней мере, частично успешной. Лишь в- редких случаях доктор или сестра дезертировали в стан противника. Ночью, когда доктора уходили домой, а сестры и медбратья впадали в дремоту, вся атмосфера менялась. Палата выглядела наподобие поля после битвы, где раненые вздыхают, стонут и подбадривают друг друга, а все еще ходячие оценивают потери, оказывают поддержку, перевязывают раны.

Жизнь при этом возвращалась к некоему подобию нормальности. Эксцентричные симптомы и проявления почти полностью исчезали, и больные становились просто нормальными человеческими существами, каждый со своими свойственными ему или ей потребностями и надеждами. Когда дежурная сестра или медбрат были особенно дружелюбными, случались полностью непозволительные вещи. Откуда ни возьмись появлялась скрипка, и вчерашние лунатики сидели тихо и сосредоточенно, слушая задумчивые звуки Сен-Санса или Бетховена.

Позже я узнал, что на Западе есть места, где люди удовлетворяют свои побуждения, не входящие в обычные рамки, в так называемых группах тренинга, которые по российским стандартам могли бы быть названы группами экспериментального безумия. У них есть разные наименования: динамическая медитация, биоэнергетика, «первичная терапия» по Джанову, гештальт, группы «энкаунтер» и т. д. Однако основа здесь одна и та же. Людям предоставляется безопасная отдушина в социально приемлемых рамках, чтобы развеять их сдерживаемые стрессы и страхи и узнать их причину.

На Западе виды помешательства, вроде моего, могут процветать в университетах и даже среди политиков. Конечно, и на Западе психлечебницы — места конфликта, сражения между двумя различными реальностями. Но эта конфронтация является в целом более безопасной, менее грубой. Есть даже доктора, которые добровольно учатся говорить на языке пациентов и рассматривают себя больше как посредников, облегчающих путь к изменениям, чем в качестве авторитарных фигур.

В больнице я сильно похудел. Кормили нас ужасно, порою из грязной посуды, используя плохо промытые овощи. Я избегал принимать любые лекарства, выплевывая их в туалете. Уклонялся от шоковой терапии инсулином, и тем самым едва не подверг опасности всю мою затею. Быстрые изменения моего психического состояния, кажется, возбудили подозрения персонала. Повезло, что у меня был довольно интеллигентный доктор, майор Пашуто (который, тем не менее, отправил бы меня в тюрьму или в спецбольницу, осекись я где-то в своей нелегкой роли).

Наконец, я «выздоровел» достаточно, чтобы меня выписали и перевели в гражданскую больницу Томска. Там, как сообщил мне злорадно один не любивший меня медбрат, меня-таки подвергнут шоковой инсулинотерапии. Я по-настоящему забеспокоился. Не слишком ли далеко зашел мой гамбит Гамлета[8]? Были ли высказанные мною взгляды такими, что за них могут приговорить к пожизненному заключению в психлечебнице? Не привел ли мой бунтарский энтузиазм, ощущение игры, увлечение деталями симулирования, к реальной опасности помешательства при интенсивном лечении и, в конечном счете, — к опасности для жизни?

Я смотрел в бесстрастное лицо кафковского Инспектора. Казалось, выхода не было. Томская лечебница, в которую меня перевели, охранялась очень строго. На дворе была лютая сибирская зима, и я мог бы замерзнуть насмерть, даже если бы удалось бежать. Как, куда я бы пошел в предательской больничной пижаме? Лечебница находилась в нескольких километрах от города.

Мне помогла случайность, близкая к чуду. Один мой знакомый из мединститута проходил здесь практику. Он сначала не узнал меня — я потерял много веса. Но как только узнал, сразу включился в мое дело. Он пообещал прочитать мое досье у врача и сообщить мне, что для меня готовят.

Новости были неутешительны. Мне грозил усиленный режим психотропного лечения в сочетании инсулинокоматозной, а если не поможет, то и электроконвульсивной терапией. Надо было что-то срочно предпринимать!