Приговор - [25]

Жизнь – как война. Я получил раненье.

Смертельное. На то и есть солдат.

Уйдут вперед остатки поколенья,

Я упаду, откинувшись назад.

Я упаду,

Без удальства и гнева

Приемля свой назначенный черед,

Как шаг назад упал товарищ слева,

Как через шаг и справа упадет.

Упорный гул слабеет в отдаленье,

То жизни гул спадает, словно груз,

И странно мне в последние мгновенья,

Что я к нему никак не отношусь.

Лесок, тропинка, речка, дом, деревня,

Букварь, тетрадь, доска, карандаши,

Цветы и пчелы, птицы и деревья

И теплый дождь в сиреневой глуши.

Зима, в печи трещащие поленья,

В июле земляника возле пня,

Босой ступни к земле прикосновенье

И ржавый гвоздь, чем проткнута ступня,

Грибы, мальчишки, книги и рогатки,

Семестр, зачет, каникулы, прогул,

Станки, продмаги, рельсы и палатки,

Рычанье, скрежет, содроганье, гул.

Заборы, шахты, проходные, трубы,

Собранья, общежития, табак,

Глаза, улыбки, стиснутые губы

(Теперь уже целуются не так),

Озноб, стихи, редакции, поэты,

Троллейбусы, афиши, вечера,

Гомер, Шекспир, симфонии, балеты,

Бесплоднейшие споры до утра.

Шум городов и лестничные клетки,

Бухарский зной и празднества грузин,

Настольный свет, снотворное, таблетки,

Гриппозный жар и сульфадимезин.

Стада коров, стреноженные кони,

Моих детей живые голоса,

Музеи, храмы, древние иконы,

Испорченные реки и леса.

Парижи, вены, лондоны, тираны,

Гостиницы, приемы, телефон,

Бифштексы с кровью, коньяки, бананы,

Морской прибой и колокольный звон,

В ночах любовных женские стенанья,

Базары, лыжи, шахматы, кино,

Все ликованья, но и все страданья,

Полеты ввысь и паданье на дно,

Авансы, книги, критики и темы,

Газеты утром, золото, свинец,

Китай, ближневосточные проблемы,

Судьба моей России, наконец,

И даже ты с горячим длинным телом,

Во всем величье женской красоты,

Что страсть одну взяла себе уделом,

Ты, воплощенье плоти, даже ты,

Весь мир вещей, эмоций и событий,

Далеких планов, нынешних забот,

Слепых поползновений и наитий,

Меня крутивший, как водоворот,

Весь этот мир туманится как небыль,

Слабеет в отдаленье жизни бой.

Мы остаемся только – я и небо,

Я на земле, а небо надо мной.

И прежде чем погаснет свет сознанья

В моих глазах,

Успеть бы только мне

С ко мне склоненным ликом мирозданья

Хоть миг один побыть наедине.

Ну, Агнесса Петровна, стихотворение, которого мне не хватало, написано. Пройден круг по карачаровской аллее. Берите свой скальпель.

Но я не признавался до сих пор, что выпрашивал у них лишний день не только ради того, чтобы собрать бумаги, разложенные в карачаровском доме. Была еще одна – лирическая – причина. Но чтобы объяснить ее, надо сделать небольшое отступление и перенестись на два года назад. Теоретики литературы назвали бы это место вставкой новеллой.

19

В тот день к Борису Петровичу приехал из Москвы крупный профсоюзный деятель, и Борис Петрович решил угостить москвича художественной галереей, находящейся неподалеку в областном городе. Пригласили меня.

Черная «Волга» лихо подкатила к главному подъезду бывшего царского Путевого дворца, и мы уверенно направились к входу. За черным дверным стеклом наискось повешенная на шпагатиках табличка извещала, что сегодня у музея выходной день.

– Тем лучше, – тотчас нашелся Борис Петрович, – выходной день для посетителей, а не для сотрудников. Поэтому в залах никого нет, а мы попросим, и нас проведут.

В том, что нам могут отказать, у Бориса Петровича не было и мысли. Стучались, звонили. Открыла, увидев троих прилично одетых людей, простая привратница, дежурная сторожиха, у которой нельзя было бы испрашивать разрешения на осмотр галереи. Она ушлепала в глубь коридора, загибающегося дугой, и вскоре оттуда из глубины вышла высокая, стройная, темноволосая, с зеленовато-серыми глазами, немного скуластенькая, в возрасте десятиклассницы девушка. В белой блузке. С румянцем на щеках (говорили в старину), точно маков цвет. Она робко осведомилась, что нам нужно. Тотчас московский гость достал свою коричневую с золотым тиснением книжицу и, развернув ее, показал из рук молодой сотруднице галереи.

– Извините, но у нас выходной. Директора нет, а я ничем не могу помочь. Я молодая сотрудница, и вообще… извините.

– А с нами еще писатель. Может, слышали? – ударил Борис Петрович последним козырем. – Может, слышали – Солоухин.

– Владимир Солоухин? – быстро переспросила девушка. – Ой, тогда пожалуйста. Я сама вас проведу, но только не очень долго.

Я был уверен всегда, что начисто лишен тщеславия. Но боже мой, какая вдруг волна именно удовлетворенного тщеславия залила меня с головой в этот миг. Никакие хвалебные статьи, никакие премии, если бы они были, не принесли бы мне большей радости, чем этот удивленный возглас краснощекой смуглянки. И в какой момент! Какое торжество, какая внутренняя ухмылка. Я почувствовал прилив благодарности к девушке, мне захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, и я сказал про себя, что пришлю ей книгу с теплой надписью и пусть это будет для нее маленьким сюрпризом.

Мы ходили по пустынным залам дворца. Девушка рассказывала нам. Экскурсия заняла не больше тридцати минут. Между тем мне, в исполнение замысла, надо было узнать, как ее зовут и как ее фамилия, потому что иначе кому же я пошлю свою книгу. Пришлось ее втягивать в посторонний для нашей экскурсии разговор. Девушка неохотно и более чем сдержанно рассказала все-таки, что она окончила десятилетку, но поступить в институт не удалось. Не прошла. Устроилась пока работать сюда. Но летом опять будет пробовать.