Приговор - [33]

Так что лесовики могут продолжать хамить безнаказанно, не глядя на чины и титулы. А нам придется все-таки ночевать в лесу.

Эвьет не капризничала и не плакала, как стала бы делать почти любая девчонка на ее месте. И даже не бранилась, как делал в детские годы я сам (моему учителю стоило немалого труда отвадить меня от этой привычки). Она лишь мрачно спросила:

– Куда теперь?

– Не знаю, – вздохнул я.

– Тогда поехали к просеке. Когда мы оттуда сворачивали, мне показалось, я видела впереди какой-то шалаш.

Я ничего подобного не заметил – видимо, потому, что больше смотрел поверх деревьев, где тогда еще можно было разглядеть дымы села. Оставалось лишь довериться наблюдательности моей спутницы, для которой в течение трех лет лес был единственным источником жизни.

В кромешной тьме, под бесконечный шелест дождя и чавканье грязи под копытами, мы, наконец, выехали обратно на просеку. Я уже ничего толком не мог разглядеть, даже специально всматриваясь. Но Эвьет уверенно протянула руку, указывая направление, и через несколько минут мы действительно добрались до сплетенного из веток и травы сооружения – очевидно, то была времянка лесорубов, в эту пору, естественно, пустовавшая. Я не питал особых надежд по поводу водонепроницаемости подобной конструкции, но оказалось, что крыша, проложенная несколькими слоями коры и мха, вполне справляется со своими обязанностями. Земляной пол был покрыт, также в несколько слоев, еловым лапником и потом уже мягкой травой сверху – так что внутри оказалось сухо, и даже царил приятный аромат хвои и сена. В общем, не хватало только костра. Его здесь, конечно, разжигали снаружи, и предусмотрительные лесорубы даже оставили рядом с шалашом некоторый запас сучьев и веток – но все они, естественно, были совершенно сырыми…

Однако это меня не смутило. Я нашарил в своей котомке очередную коробку со свинчивающейся крышкой, открыл ее и высыпал немного содержимого на предназначенные для костра ветки. От первой же искры пламя вспыхнуло так резко и ярко, что Эвьет, с интересом наблюдавшая за моими манипуляциями, даже отшатнулась.

– Химия – великая наука, – наставительно изрек я, убирая коробочку. – Но в обществе тупых невежд такие фокусы лучше не демонстрировать. Еще обвинят в колдовстве.

Сырое топливо, впрочем, все равно горело неохотно, громко треща и давая много дыма. Но мы были рады и этому. К счастью, дождь наконец все-таки иссяк – точнее, отдельные капли еще падали, но они уже не могли помешать костру разгореться. Мы сидели, вытягивая руки и ноги чуть ли не в самый огонь, и от нашей одежды лениво струился пар. Неподалеку изредка пофыркивал Верный. Не хотелось ни говорить, ни вообще шевелиться. Но я понимал, чем чреваты эти несколько часов под дождем, так что нужно было принимать превентивные меры. Когда моя одежда более-менее просохла, я достал из седельной сумки котелок, налил в него воды из фляги и, используя недавно собранные растения, показал Эвелине, как готовится целебный отвар. Конечно, делать это в полевых условиях было не слишком удобно, но выбирать не приходилось. Именно этой горячей жидкостью с не слишком приятным горьковатым вкусом нам и пришлось удовольствоваться вместо ужина. А потом мы кое-как накрылись одной на двоих волчьей шкурой (она, плотно свернутая и упрятанная в сумку, почти не намокла) и моментально уснули.

Первым, что я увидел, проснувшись поутру, была оскаленная волчья пасть напротив моего лица. Эвьет в шалаше не было, и ее арбалета, разумеется, тоже. Я выглянул наружу.

И ничего не увидел. В сыром утреннем лесу стоял такой плотный туман, что его, казалось, можно было резать ножом. Даже остатки костра (давно, конечно, догоревшего) перед самым входом в шалаш виднелись смутно, а дальше не было ничего, кроме сплошной белой пелены. Было легко вообразить, что шалаш не стоит на земле, а плывет по небесам среди облаков – или даже вовсе пребывает в некоем ином мире…

Тут же, впрочем, мне пришла в голову куда более прозаическая мысль – а именно, сколь легко заблудиться в этом мареве даже в нескольких шагах от шалаша, и я обеспокоенно окликнул Эвьет. Почти сразу среди белизны проступил темный силуэт, несколько мгновений спустя обернувшийся моей спутницей.

– Туманище, – сказала она словно бы даже с удовольствием, забираясь в шалаш. – Но он ненадолго. Сегодня снова будет солнечный день.

– Как ты себя чувствуешь? – осведомился я. – Горло не болит?

– Нет, я закаленная, – беспечно ответила она, и это, конечно, была правда. Хотя отвар все же лишним не был.

– Знаешь, Дольф, я подумала, что такая погода, как вчера, может изменить весь ход истории, – продолжала баронесса. – Скажем, полководца в его железных доспехах убьет молния. Или он просто простудится. Или в день решающего сражения будет туман, и войска не смогут сражаться…

– Ты недооцениваешь людей, – усмехнулся я. – Они всегда найдут способ поубивать друг друга, и никакой туман их не остановит. Одна из самых крупных битв этой войны разразилась как раз в тумане. Это было еще до твоего рождения. У Лангедарга было почти вдвое больше людей, и он разделил свое войско надвое, намереваясь взять армию Йорлинга в клещи. Йорлинг, в свою очередь, надеялся на хитрый маневр, который позволил бы ему разбить обе армии поодиночке. Но всю диспозицию спутал туман. Битва получилась совершенно идиотской – не только полководцы не видели, где находятся и что делают их войска, но и сами бойцы не видели ни противника, ни собственных союзников на флангах. В результате там полегло не менее тридцати тысяч с обеих сторон, причем не так уж мало из них – по ошибке, убитые своими, принявшими их за врагов. Ни о каком осмысленном командовании, конечно, и речи быть не могло… Рассказывают, что в этой неразберихе один из гонцов, посланный к Йорлингу с донесением о ходе боя, выскочил прямиком на ставку Лангедарга. Увидев перед собой солдат грифонской личной гвардии, он спросил их: "Где герцог?", и те, точно так же ни о чем не подозревая, указали ему на Карла. Тот, в доспехах с опущенным забралом, но без щита с личным гербом, сидел на коне; в те годы он, кстати, был стройнее, чем сейчас. Гонец, как ни в чем не бывало, вручил ему донесение, откозырял и уехал обратно… Впрочем, удачи грифонцам это не принесло. Они потеряли в той битве двадцать две тысячи человек, а львисты – только восемь. Видимо, потому, что чем компактней армия, тем меньше она делает глупостей в таких условиях… Сам Карл тогда чудом избежал плена. То есть не чудом, а благодаря все тому же туману.