Приговор - [2]

Дверь не закрывалась: приходили гости, вглядывались в заросшее шрамами лицо, качали головами и, вздыхая, хлопали по плечу так, что за неделю оно припухло и саднило от боли. Разливая по бокалам, ему рассказывали о нем самом, путая правду с вымыслом, доставали из рукавов истории о том, кто был одновременно так похож и не похож на него. «А помнишь, помнишь?..» — входили они в раж, и Андрей лгал: «Помню…» Наконец, он выучил свою прошлую жизнь так, как неталантливый, но примерный ученик зубрит урок, не в силах понять его, — и в кругу родных был почти счастлив.

Он долго не мог привыкнуть к городскому шуму, который грохотал в его голове — как поезд, проносящийся по мосту, и боялся улиц, где прохожие толкали локтями и кололи, как иголками, злыми взглядами. Целыми днями он сидел дома, кутаясь в связанный матерью шарф, а ночью, подняв воротник, выбирался на улицу и, пугаясь каждого шороха, крался по разбитому тротуару, разглядывая нависавшие над ним здания с ощерившимися маскаронами и желтевшими окнами, в которые он, привстав на цыпочки, пытался заглянуть.

Однажды у подъезда его окликнули свистом. Из темноты под тусклый свет фонаря вышел мужчина с улыбкой, вырезанной из старой фотографии. У него было гладковыбритое, полное лицо и двоившийся ямочкой подбородок, упрямо выдававшийся вперед, и, хотя они были ровесниками, друг казался моложе на десяток лет.

Они долго молчали, ощупывая друг друга взглядами, и не решались подойти ближе. Наконец мужчина, шагнув навстречу, протянул руку — и, поджав губы, Андрей ответил на пожатие.

— Боже, что с твоими пальцами? — неподдельно удивился друг, и Андрей усмехнулся в ответ.

— Не помню… — и, скривившись, сплюнул: — Тебе виднее…

Он задрал голову, разглядев в окне сутулый силуэт матери, мнущей в руках вязаный шарф.

— Совсем ничего не помнишь? — спросил друг, уставившись в переносицу.

В ответ Андрей только мотнул головой. Ночь была терпкая и густая, как свежезаваренный кофе, а в черноте подворотен шептались призраки прошлого, и он, перекатывая во рту молчание, прислушивался, пытаясь разобрать их слова.

Глядя исподлобья, друг достал пачку, вытащил зубами сигарету и, закурив, стал пускать колечки.

— Или ты меня — или я тебя, — как в детской считалке, проткнул он пальцем сначала его, потом себя. — Мы с тобой слишком далеко зашли. Просто я оказался быстрее. — Отбросив окурок, друг засипел, как рваная грелка: — Или ты меня — или я тебя…

Перед глазами всплыли размытые детские фотоснимки, где, вымазанные в грязи, они носились по двору с кривыми сучковатыми палками и нахлобученными, как военные каски, мисками, привязанными к голове бечевкой. Отломив от дерева сухую ветку, Андрей приставил ее к груди друга, держа как автомат. Тот, запрокинув голову, рассмеялся, но глаза, увлажнившись, погрустнели.

— Вспомнил? — он шутливо поднял руки. — А как связывали веревкой дверные ручки, а потом, позвонив, убегали — помнишь? И соседи, матерясь, не могли открыть двери, потому что каждый тянул на себя… А как полили сладкой водой белье, которое сушилось во дворе?.. Помнишь, сколько мух прилетело на цветастые бабкины панталоны? А как отцы пороли нас по очереди, сначала твой, потом мой? И мы сесть не могли, так задницы ныли…

Проведя рукой по его холеному, гладкому лицу, Андрей с силой обрушил палку, и друг, прикрываясь от удара, оттолкнул его.

— А как ты ко мне убийцу подослал, помнишь? — завопил он, и стоящая рядом машина взвизгнула сигнализацией. — А сам с женой в театр пошел, на балет. Только он моего соседа по ошибке грохнул! А как твои ребята мне селезенку отбили, еле уполз, как жене угрожали, как ребенка похитили? — он задыхался от крика. — Будто не знаю, что это ты! У меня, дурака, рука дрогнула, а ты бы меня не пожалел!

Голова раскалывалась от боли, словно каждое слово вбивалось в нее гвоздем, и Андрей, растирая виски, сел на землю. Друг пнул его в бок и сам, не удержавшись на ногах, упал рядом.

— Ничего не помнишь? — лупил он его. — Не помнишь?!

На втором этаже с шумом распахнулось окно:

— Да заткнитесь же, наконец! — хрипло крикнули оттуда.

— Пошел ты! — хором огрызнулись они — и, переглянувшись, невольно рассмеялись.

Поплевав на пальцы, друг затушил окурок и, уткнувшись Андрею в плечо, выдохнул:

— Прости меня, друг!

Они сильно, до боли, обнялись, а потом, расхохотавшись и разрыдавшись одновременно, принялись кататься по земле, как двое мальчишек.

— Прости, прости!.. — выл друг, растирая слезы по грязному лицу.

— Это ты, ты меня прости!..

«Прости, прости…» — звенели в ушах слова друга, и, перекручивая простыни, Андрей долго ворочался, не в силах уснуть, пока, проглотив две таблетки снотворного, не провалился в темный, как крепкий сон, подъезд. Сгрудившись над скрюченным телом, несколько бритоголовых ребят лупили его ногами в живот, а Андрей, раскалываясь на части, был одновременно и тем, кого били, и теми, кто бил. Проснувшись, он схватился за ноющий живот и, растолкав жену, хрипло спросил:

— Мы с тобой в театр ходили?

— Что? Что?.. — протирая глаза, она посмотрела на часы.

— В театр, на балет? — тормошил он ее. — В театр ходили?