Пригоршня вечности - [104]

Кто они были? Какая разница…

Незримых ниточек Уз больше не осталось. Они не оборвались, чтоб истекать болью, их просто не было. Эльф обвенчался со смертью. Смешно…

Он мог остановиться вдруг, опустить лицо в лошадиную нечесаную гриву и разрыдаться, неловко размазывая по лицу слезы, засохшую кровь и грязь. Эти жутковатые разводы пугали всех встречных-поперечных до онемения, но Ириен забыл, для чего нужна вода, кроме питья. Занятия ненавистного не только оттого, что эта проклятая вода разжигала его боль еще сильнее, почище, чем ковш нефти разжигает костер, но и потому что каждый глоток отдалял эльфа от заветного свидания с Неумолимой…

– Мамочка, он совсем грязный.

– Да, ужасно грязный.

– А ты говорила, что эльфы всегда моются.

– Это… больной эльф.

– А ты говорила, что эльфы не болеют.

– Ну, наверное, это порченый эльф.

– А что, эльфы портятся, как сырая рыба? Отчего?

– Не знаю, детка. Может быть, от проклятья.

Несколько мгновений напряженных раздумий.

– Я больше не хочу быть эльфом.

– Ну и правильно. Мы – люди, а не эльфы…

Их лица казались ему размытыми светлыми пятнами, а голоса доносились отрывками.

«Немилосердная! Я больше не могу!» – хотелось крикнуть ему в темное небо, но из горла не вырвалось даже хрипа. Конечно! Ведь там, в груди, засело стальное горячее острие. Порой Ириену казалось, что он до сих пор сидит приколотый к спинке кресла, и двое, человек и эльф, смотрят на него и что-то говорят. Кто они, эти двое? Враги? Друзья? Чьи-то еще лица всплывали в памяти, но он не мог вспомнить, кто это такие. Да что там говорить, он не помнил даже своего собственного имени.

В конце концов осталось только одно лицо и одно имя. Бледное лицо с черными глазами, чуть припухшими веками, с широким ртом. Джасс. Некрасивая, прекрасная, единственная…

Он заново, снова и снова переживал каждый миг, когда они были вместе, начиная от первой встречи в окрестностях Хисара и заканчивая беглым взглядом перед появлением из портала Крушителя.

Почему он не древний бог-демон безумия, который возродил из ткани хаоса свою возлюбленную после ее смерти? Он ведь носит то же самое имя. Он бы заново вылепил и длинные узкие ступни, и трогательно острые коленки, и округлые бедра, плавно переходящие в тонкую талию, и нежное лоно, и совершенной формы чаши грудей, и гибкие руки, и шею, и любимое незабываемое лицо с глазами-омутами. Вылепил, чтобы сжать в объятиях и навеки соединиться со своим безумием, как тот самый бог-демон из старых, как мир, сказаний.

Тело было сильным, двужильным, телу нужно было есть и пить, телу хотелось спать, тело не могли сломать ни пытки, ни голод. Тело сотворили боги для долгой-предолгой жизни, защитив от хворей и немощной старости. Тело его было почти совершенным. А душа медленно умирала, постепенно теряя себя. Он догадался об этом не сразу, а только когда боль стала уменьшаться сама собой. «Копье» по-прежнему сидело в груди, как влитое, мир оставался черно-серым, и ничего не изменилось. Но душа, словно пережатый веревкой палец, потихоньку немела и гибла. Видимо, Неумолимая Госпожа избрала для него какую-то особую участь. Пусть будет так. Если смерть приносит успокоение, а его боль утихает, значит, Госпожа устроила игру в «холодно-горячо» и ждет его где-то впереди.

С самого раннего утра шел дождь, сначала мелкий и назойливый, но становившийся час от часу все сильнее и сильнее. Ближе к ночи это был уже не дождь, а настоящая буря. Ветер выл и хлестал в спину, ледяная вода заливала лицо. От молний, бивших из низких туч, было почти светло. Ноги у Ониты разъезжались в грязи, измученная кобыла могла в любой момент рухнуть в бурлящую жижу, придавив своего безумного хозяина. Но этого не случилось.

Чуть в сторонке от тракта он увидел маленький огонек – окно жилого дома, золотой, теплый и зовущий. Он собрался проехать мимо, но ветер вдруг сменил направление, швырнув в лицо всаднику целое ведро холодной воды и добавив еще пару мокрых жгучих оплеух от себя. Онита встала на дыбы, едва не сбросив седока, и заспешила к избушке. Обладай кобыла человеческим голосом, она бы обложила своего господина матом и объявила, что эту ночь намерена провести под крышей сарая, который имелся при одиноком строении, как и коновязь.

Ему было все равно – ночь-дождь-холод, но животное ни в чем не виновато. Ириен даже потрудился насухо обтереть лошадиную шкуру пучком соломы, но привязывать Ониту не стал.

Пошатываясь, подошел к двери в дом и еще какое-то время стоял, прислонившись холодным лбом к косяку. Стучаться и проситься переночевать было сущей глупостью. Не пустят, ежели сами в здравом уме… Впрочем, ему все равно…

Дверь была не заперта и отворилась от самого незначительного толчка, оставалось непонятным только, как ветер до сих пор не сорвал ее с петель. Он сделал шаг внутрь и замер, щурясь от резкого перехода из темноты к свету. С одежды под ноги натекла грязная лужа.

Спиной к нему возле очага стояла женщина и равномерно помешивала что-то в кастрюле длинной ложкой.

– Не стой в дверях, заходи, – сказала она голосом Джасс.

Эльф осторожно нащупал ручку за спиной и плотно затворил дверь, прислонившись к ней спиной.