Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - [70]

Энн говорила, что она готовит для тети Мэри дважды в день и кормит ее с ложки и что Джун, праправнучатая племянница Мэри, стала присматривать за ней по ночам и давать ей молока — она просила пахты. Весила она, наверное, фунтов восемьдесят всего-навсего, а голова была лысая, как у старика. Когда она открыла рот, чтобы вдохнуть воздуха, я увидел, что и последние четыре зуба исчезли. Я пододвинул стул.

— Тетя Мэри, это Хилмен.

Ora не взглянула на меня, и я повторил:

— Хилмен Хаус. Как ты, ничего?

Огромные глаза обшарили мое лицо и ничего не обнаружили. Но у нее нашлись силы, чтобы произнести свирепое «нет».

Я подумал, это значит, что она не узнает меня, и добавил:

— …Сын Розеллы Хаус, ты меня всегда любила.

Она сказала:

— Не так уж, — и повела иссохшей, как паучья лапа, рукой, словно отменяя мое присутствие.

Я откинулся назад. Но рука двинулась за мной, ухватила за край куртки и потянула вниз, к своему лицу. Мэри прошептала:

— Мистер Фиппс, я так до смерти уработаюсь.

Я решил, что она сказала «Фиппс», и только потом вспомнил про давно умершего родственника, которого звали Браунли Фиттс. Но я сказал:

— Нет, я Хилмен.

Если бы она сохранила былую силу, она свернула бы мне шею. Но она только снова потянула за куртку.

— Слышишь, что я говорю, вот и помоги мне, а то к ночи я свалюсь к твоим ногам и помру.

Тогда я сказал:

— Мэри, где бы ты хотела быть?

Нетерпеливо, как ребенок, она объяснила:

— Да в постели, Господи Боже. Пойми ты, я устала. Эта работа меня совсем доконала, вчера у меня несколько раз хребет ломался. — Теперь она выпростала из-под одеяла обе руки и, как говорят врачи, «обиралась» — это рефлекторное действие угасающих нервов.

Я снял с нее одеяла, расправил сбившуюся ночную сорочку, уложил ее как следует. Она была легонькая, как панцирь саранчи, эта единственная женщина, до которой я дотронулся за много месяцев. Я разгладил ее подушку — старое, но чистое полотенце Энн, вложенное в льняную наволочку. Потом наклонился и спросил:

— Я хоть помог тебе?

Она долго думала и снова сказала «нет», но уже не так резко. Следующие полчаса я сидел и старался думать о чем-нибудь во Вселенной, кроме себя и тех двоих, кого потерял, и видел, как уходила Мэри Грит и как ушла отсюда без других просьб, наказов и жалоб. Никто из живых не одаривал меня таким доверием, хотя я знал, что, покидая нас — меня и белый свет, — она снова была девчонкой, перенесшей страдания более тяжкие, чем любая моя мука.

Reynolds Price, «Two Useful Visits»

Copyright © 1990

Опубликовано в «Вирджиния куотерли»

© Н. Малыхина, перевод

Мэдисон Смарт Белл Семя дракона

Мэки Лаудон жила одна в маленьком доме, выстроенном из камня и железа, на улочке к западу от Двадцать Первой авеню. Она уже давно жила там одна. Старый плющ ковром перекинулся через ступени ее крыльца, а в палисаднике стояла высокая трава с несколькими непрошеными кустами бирючины. Улица была достаточно старая, так что на ней росли несколько больших деревьев, а дома поднимались над тротуаром на высокой земляной насыпи. По всему кварталу обычно было тихо; почти всегда очень, очень тихо.

Внутри дома, казалось, царила инертность, хотя, возможно, это только казалось. Передняя комната когда-то была гостиной, но теперь здесь, среди старой меблировки, валялись все скульптурные инструменты Мэки Лаудон. Здесь были торшеры, качалка, пара кресел, хрупкие маленькие приставные столики, а также молотки, долота, резцы, стамески, пилки и другие приспособления и еще — разные скульптуры из дерева и камня. В прежние времена с Севера приезжали люди, чтобы забрать работы для продажи, но их визиты прекратились уже очень давно. Ее это не беспокоило, и она не помнила, почему пропал спрос на ее произведения.

Вещи, которыми она перестала пользоваться, были брошены там, где послужили ей в последний раз. В кухне на газовой плите стояла железная сковорода с пригоревшими остатками яичницы — память о последнем случае, когда Мэки Лаудон удосужилась приготовить себе горячую пищу. В паре минут ходьбы по улице какие-то азиаты открыли магазинчик с кафе, и она запасалась там продуктами, названий которых даже не знала. Покупала соленые сливы, связки маленьких сушеных рыбок, у которых глаза были больше головы, и горшочки с овощами, погребенными в каком-то иле. Пустые упаковки Мэки выкидывала в раковину, а когда она заполнялась до краев, складывала мусор в мешок и, спустившись по шаткой наружной лестнице, оставляла его на задворках в проулке, откуда он обыкновенно куда-то исчезал. Еще была кастрюля, в которой Мэки варила кофе, и все. Над раковиной на подоконнике стояла старая чашка, изнутри покрытая филигранью трещинок, окрашенных танином. Каждое утро, если погода была хорошая, луч солнца находил розу, нарисованную возле верхней кромки чашки, с минуту согревал ее и двигался дальше.

Мэки носила бесформенные хлопчатобумажные платья в цветочек, закрывавшие колени, а зимой надевала мужское твидовое пальто. Если свет падал сзади, сквозь подол платья просвечивали ноги. Они были слегка кривоваты, а плечи и руки несколько крупны для женской фигуры. Ее порою беспокоил артрит, но не до такой степени, чтобы нельзя было работать. Лицо у нее было некрасивое, кожа толстая и сморщенная, как у слона. На подбородке росли несколько длинных белых волосков. Остальные волосы были густые и седые, она подстригала их сама в форме неровного шлема и смотрела на мир из-под его забрала. Правый глаз у нее был зеленый, а левый — бледно-голубой — был поражен особым видом нервного тика. В течение примерно пяти минут веко мало-помалу неумолимо опускалось, пока глаз не закрывался полностью, а потом неожиданно взлетало вверх, открывая проснувшуюся в испуге голубизну. Из-за этого одни говорили, что у Мэки Лаудон дурной глаз, а другие считали ведьмой, что было неверно, хотя она и в самом деле вела беседы с демонами.