Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - [56]

Лицо Карлотты было скоплением неторопливых синих соразмерностей. Прошло много времени, прежде чем Дайана сумела моргнуть. Они мчались сквозь темную синеву, сквозь рельеф ночи. Луна за окном была абсолютно полной, удивленно белой. Дайана Бэрингтон начала дрожать. Они пересекали пустыню, как Моисей и Будда. Они были просителями без свечей. И ей уже никогда не будет тепло.

— Ты помнишь, куда мы едем? Или зачем? — спросила ее Карлотта.

Синяя вспышка Рембо. Приграничные края, тихие и опустошенные. Сезон разочарований. Пришел карнавал, разбил свою изорванную палатку, женщина идет по веревке над опилками. Воздух был необычайно синим, как будто молитвы поднялись из пустынных гаваней, где ослепли идолы. Благочестивые голоса смешивались с парализованным синим воздухом, испытывая его сияющими пригоршнями маленьких языков пламени.

— Ты помнишь демонстрацию? — Карлотта искала взглядом ее лицо. Она казалась раздраженной.

Дайана покачала головой — нет. Перед тем как они сели в автобус, появился какой-то человек. Он что-то делал, но его присутствие не имело значения. Если бы он читал стихи, или пел псалом, или жонглировал фруктами, или составлял список звезд и планет, святых или лекарственных растений, она бы запомнила его. Но человек был меньше, чем запятая в океане, текучее вычитание в бесконечном синем тексте.

— Это мирная демонстрация, — говорила Карлотта. Приблизила свое лицо к лицу Дайаны. — Гражданское неповиновение. Мы едем в Меркурий, штат Невада. Едем, чтобы закрыть ядерный объект. Нас могут арестовать. Мы намерены сделать заявление. Ты можешь это вспомнить?

Дайана покачала головой — нет.

— Знаешь, похоже, ты живешь в своей собственной ядерной зиме, дрожишь и горишь одновременно, — задумчиво произнесла Карлотта. — Лицо у тебя мертвенно-бледное. Зрачки расширены. У тебя галлюцинации? Все по-прежнему синее?

Ты все поняла правильно, хотела сказать Дайана, но не сумела. Потом, как будто перейдя границу в своем необъяснимом фиолетовом внутреннем мире, Дайана Бэрингтон осознала, что опять может говорить. Это была короткая синяя оттепель, и она училась жить между ними.

— Как ты думаешь, Сартр был прав? — спросила Дайана.

— Что ад — это другие люди? — сказала Карлотта. — Определенно.

— А Шелли? Шелли был прав? — Дайана Бэрингтон хотела знать это.

— Что пророчество — это свойство поэзии, а не наоборот? — Карлотта пристально смотрела ей в глаза.

— Да. Именно.

У Дайаны перехватило дыхание. Так много необыкновенной синевы. Она казалась древней, необработанной и в то же время изысканной. Это была синева бусинок и керамики: синева, рожденная в печи. Синева, которой завершается обряд крови и интимности. Это была та синева, которая стояла в комнатах, где благоговейно произносились имена богов. Даже глаза Карлотты казались влажными и синими.

— Да. Шелли был прав, — сказала Карлотта.

— Ты думаешь, Паунд был прав? — Дайана вытолкнула синий язык пламени в огонь многоярусной синей ночи.

— Что ты ничем не обязан своей аудитории? — спросила Карлотта. — Да. Абсолютно. Иначе не может никто, кроме сводников. Это экзамен?

— Да, — ответила Дайана.

Дайана вслушалась в звук собственного «да». Он был стремительным и свежим, почти дерзким. Он мог бы быть знаком осенних очертаний и построений в краях опавших листьев. Ей пришло в голову, что дно пустыни чисто, как некое зеркало. И это могло быть отчетливым и зримым образом Вселенной. А еще можно стоять на темных камнях и смотреть прямо себе в душу.

— Ты опять строишь фразы, — отметила Карлотта. — Что с твоим разумом: твои первые слова — экзамен. — В голосе Карлотты было что-то неприятное.

Дайана сказала:

— Да.

— Это экзамен в пустыне или общий экзамен на выживание? — Карлотта, казалось, забавляется.

— Да, — ответила Дайана.

Это была пронзительная синева, подобная шлепкам волн восстановленного синего канала, неумолимого океана языка, и опыта, и разочарования. Место, где ты родилась и тонешь в синих разногласиях, думала Дайана, где нет никаких направлений, никаких гаваней, никого, кто звонил бы в колокола. Колокольни еще не изобрели. Люди в этом краю проводят целые дни во сне. Потом они будут пить местный самогон, сделанный из перебродивших фруктов, и петь ничего не значащие песни. Через девять месяцев родятся дети скудного урожая, синие и тихие.

— У тебя невероятное лицо, — разоблачила ее Карлотта. — Ты опять на грани того, чтобы начать лингвистические построения. Можно увидеть, как это подступает. Рэй Чарльз мог видеть, как это подступает.

— Да, — выдавила из себя Дайана; ей было очень холодно.

— У тебя бывают моменты просветлений. Потом они проходят, и ты опять застываешь. Это захватывающе. А еще объявился твой тик под правым глазом. Задета половина лица. Ты это знала? И ты опять дрожишь, — сказала ей Карлотта.

— Да.

— Как ты думаешь, ты скоро начнешь нести чушь? — спросила Карлотта. — Я не хочу, чтобы ты позорила меня перед людьми, вместе с которыми меня могут посадить в тюрьму.

Карлотта, казалось, ждет, что Дайана извлечет из себя какой-нибудь ответ, может быть, какую-то полезную синюю формацию, вроде вида скороспелых амеб. Дайана попыталась моргнуть и обнаружила, что не может.