Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - [114]

Кат печатает на машинке: «Джералд, извини, что не смогла принять приглашение. Это последний крик. С любовью, К.».

Вечером, когда прием в самом разгаре, Кат вызывает посыльного. У Шерил не возникнет ни малейших подозрений, если ей привезут подарок в упаковке из такого дорогого магазина. Она откроет ее не таясь, при всех. Наступит ошеломленная тишина, потом посыпятся вопросы. Тайное станет явным. Это причинит боль. А дальше все покатится неведомо куда.

Кат совсем худо. Сердце колотится, в глазах все плывет. Но за окном падает снег — пушистыми, влажными, тихими хлопьями, как в детстве. Она надевает пальто и выходит на улицу; по дурости. Собирается пройтись только до угла, но идет дальше, не останавливаясь. Снежинки тают на лице, и кажется, будто это прикосновения детских пальчиков. То, что она сделала, — ужасно, но она не чувствует себя виноватой. Ей легко и покойно, она полна кротости, и пока что у нее нет имени.

Margaret Atwood, «Kat»

Copyright © 1990, The New Yorker Magazine

Опубликовано в «Нью-йоркер мэгэзин»

© Н. Васильева, перевод

Кадзуо Исигуро Семейный ужин

Рыба фугу ловится у берегов Японии, в Тихом океане. У меня к ней особое отношение. Моя мать умерла, отравившись ею. Яд содержится в половых железах фугу, в двух тонких мешочках. Удалять их надо крайне осторожно — чуть не так тронешь, они рвутся и ад попадает в мякоть. Жаль, трудно проверить, удалась ли эта операция. Способ известный — съесть рыбу, и будь что будет.

Тот, кто отравился ядом фугу, обречен на страшные мучения, вслед за которыми почти всегда наступает смерть. Если съешь ядовитую рыбу на ужин, боль начинается ночью. Несколько часов жертва корчится в муках и к утру умирает. Мода на эту рыбу особенно широко распространилась в Японии после войны. И пока не ввели строгих ограничений, считалось высшим шиком произвести рискованную разделку у себя на кухне и пригласить на пир друзей и соседей.

В то время, когда умерла моя мать, я жил в Калифорнии. Отношения с родителями у меня были довольно натянутые, и обстоятельства ее смерти стали мне известны только два года спустя, когда я вернулся в Токио. Мать никогда не ела фугу, но в тот раз сделала исключение ради пригласившей ее школьной подруги, которую не хотела обидеть. Все это рассказал мне отец по дороге из аэропорта домой, в Камакура.

Когда мы наконец приехали, солнечный осенний день уже клонился к вечеру.

— Ты ел в самолете? — спросил отец.

Мы сидели на татами в чайной комнате.

— Да, там подавали легкую закуску.

— Ты, наверно, голоден. Вот придет Кикуко, и будем ужинать.

Вид у отца был внушительный — гранитный подбородок, свирепо сдвинутые черные брови. Теперь, оглядываясь в прошлое, я нахожу, что он очень походил на Чжоу Энь-Лая, хотя сам он такому сходству не обрадовался бы: он гордился тем, что у нас в жилах течет благородная кровь самураев. Общество моего отца вообще не располагало к непринужденной беседе, да еще эта его манера — говорит так, будто истины в последней инстанции изрекает. И теперь, сидя против него, я вспомнил, как в детстве он однажды надавал мне затрещин за то, что я «мелю языком, как болтливая старуха». Неудивительно, что наш разговор все время прерывался длинными паузами.

— Печально было узнать о вашей фирме, — сказал я после долгого молчания.

Отец хмуро кивнул.

— На самом деле это еще не все, — проговорил он. — Когда фирма потерпела крах, Ватанабе покончил с собой. Не вынес позора.

— Вот как.

— Семнадцать лег мы вместе вели дела. Это был человек чести и твердых правил. Я очень его уважал.

— Вы снова займетесь коммерцией? — спросил я.

— Я… я отошел от дел. И стар, уже не под силу начинать все сначала. Да и дела нынче ведутся не так, как прежде. С иностранцами заигрывают. Пляшут под их дудку. И как мы до этого докатились, не понимаю. Ватанабе тоже не понимал. — Отец вздохнул. — Прекрасный был человек. Человек твердых правил.

Чайная комната выходила в сад. Со своего места я мог рассмотреть сквозь густую листву старый колодец. Мальчиком я верил, что в нем живут привидения. Солнце садилось, и сад погружался в тень.

— Ну что ж, я рад, что ты вернулся, — сказал отец. — Надеюсь, надолго?

— Не знаю. Пока не решил.

— Я-то готов забыть прошлое. Мать бы тоже с радостью тебя приняла. Хоть ты и очень ее огорчил.

— Отец, мне дорого ваше участие. Но я пока и сам не знаю, что буду делать.

— Теперь я понимаю, что у тебя не было на уме ничего дурного, — продолжал он. — Ты поддался… чужому влиянию. Не ты один.

— Может, действительно не будем ворошить прошлое, а?

— Будь по-твоему. Еще чаю?

И тут по дому разнесся девичий голос.

— Наконец-то, — сказал отец вставая. — Пришла Кикуко.

Несмотря на разницу в возрасте, мы с сестрой всегда были дружны. Она так обрадовалась, увидев меня, что и сказать ничего не могла, а только нервно хихикала. Отец принялся расспрашивать ее об Осаке, об университете, и она понемногу успокоилась. Отвечала ему коротко, вежливо. Потом обратилась ко мне с расспросами, но чувствовалось, что ее сковывает опасение нечаянно коснуться запретных тем. Разговор становился еще более вялым, чем до прихода Кикуко. Наконец отец встал со словами: