Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - [11]

— Примерно. Иногда доходит до двенадцати.

— Если не возражаете, в следующий год или через год я к вам заеду.

— Буду счастлив. Я как-то видел возле своего дома «универсал», похожий на ваш. Я уж подумал, наш друг миссис Макэлли надумала нас навестить. Огорчился, что не вы. Ничего, в другой раз.

Лицо его, как всегда, казалось младенчески невинным, но теперь, кое-что зная о нем, я видела и намек на вероломство. Ну, конечно. А как ему прожить без вероломства?

— Когда-нибудь заеду, — отозвалась я и на этом поставила точку.

Трудно сказать, кто из нас знал больше другого, больше, чем каждый из нас хотел знать. Я не хотела идти дальше по этому следу.

Он достал все ту же старую книжицу — или ее родную сестру. Страницы едва держались на пружинке. Послюнив два шершавых пальца, он открыл страничку с моей фамилией и суммой; круглые детские буковки и цифирки были написаны карандашом.

— Вы к нам так добры. Люди видят вашу фамилию и тоже что-то дают, потому что знают вас.

А если лагерь все-таки есть? Не в Хайаннисе, даже не в нашем графстве. Где-нибудь в Берюширсе или даже в штате Мэн? Может, деньги он собирает здесь, а туда шлет чек?

Но даже если этого лагеря нет вовсе — какая разница?

Господу наверняка было угодно, чтобы Хестерсон получил у меня деньги, иначе Он не послал бы его ко мне в костюме, в стоячем воротничке, в шляпе, в ботинках, которые любой другой давно выбросил бы на помойку. Ведь Господь вполне мог сделать так, чтобы Хестерсон прислал мне свою брошюру, отпечатанную синими буквами, а я бы все обдумала и вынесла суждение. Решила бы, что он творит добро, — занесла бы его в свой списочек, выписала чек. В моих бумагах остался бы след, на радость налоговому управлению.

Я достала из кассы две двадцатки и десятку, а у себя в блокноте черкнула: «Хестерсон 50 долларов» — не винить потом в недостаче девчонок, которых я взяла на лето.

— Не сомневаюсь, что деньги пойдут на доброе дело. Напишите в свою книжечку, что я внесла пятьдесят долларов. Может, кого-нибудь это вдохновит.

Он одарил меня благословляющей улыбкой.

— Господь вас отблагодарит.

Вряд ли, подумала я. Господу известно, чего стоят пятьдесят долларов для того, кто родился удачливым.

— Если соблаговолит, — сказала я. — Берегите себя.

Пальцы его ног шевелились под кожей обуви, словно стараясь помочь руке, выводившей мою фамилию и цифру 50. Он сложил книжечку и убрал во внутренний карман пиджака.

— Нас бережет Господь. Он подвергает нас опасностям, чтобы показать — наше спасение только в Нем одном.

Кружной путь, подумалось мне; я бы его не выбрала. Господь едва ли оценит меня высоко, делай я пожертвования ради показухи. И я сказала: попробую заглянуть к вам, когда в лагере будут дети, но в летнюю пору вырваться из магазина совсем не просто.

E.S.Goldman, «Good Works»

Copyright © 1990 by E.S.Goldman

Опубликовано в «Трайкуотерли»

© М. Загот, перевод

Эдна О’Брайен Брат

Что б ему пусто было. Думает, я не смекаю, не почуяла недоброе. Бобыли эти здесь индюками толкутся; на гумно его кличут, это чтоб я не пронюхала. Татси то да Татси это. А кому они нужны вместе с их землицей и жратвой. В первое воскресенье они разведать пришли, почву прощупать, то да се. На второе воскресенье зашли в дом закусить. Три сестрицы-кумушки, да и только, олухи. Уж если их никто до сих пор не подцепил, неспроста это — заячья губа там, или хромой, или припадочный. Он-то, конечно, тоже не красавец писаный. Я ж все для него делаю; и овсянку ему варю, и горшок его почтенный выношу вот уж Бог знает сколько лет. Не говоря про его прострел и сколько мази я в него втерла.

«Я тебя, Мейзи, не обижу», — говорит. Не обижу! Мешок ирисок подарит на святой праздничек. Знает, я всегда при нем. Батраки залетные на молотьбе уж так мне глазки строили, чтоб на сеновал обжиматься заманить. Пролазы. Я б на любого из них вилы подняла, да и он тоже, кабы знал. Сколько ночей я спину ему чесала и мазь втирала. Дикая вонючка. Эвкалипт.

«Ниже… ниже, — говорил он, — там, пониже». Пониже, к его хозяйству, половинкам волосатым. Все, чтоб добраться до моей девочки. Потом договорился, чтоб в доме отслужили мессу. Сказал, мать свою увидал, нашу мать; будто что-то ее тревожит. Мне наказал грейпфрут священнику к завтраку подать, все косточки вылущить. Священники эти — сущие проглоты. Пока ел в столовой, все на вещи в горке облизывался, на колокольчик фарфоровый, домик из мореного дуба и все прочее. Расстанусь я с ними, как же. Я все туда-сюда сновала, то чай горячий, то кипяток, то с пылу с жару лепешки ячменные; жрал за троих. Потом жмут руки сердечно, Мэтт ему червонец вручает. Да я за всю жизнь таких денег не имела. Десять шиллингов по пятницам на еду — вместе с сосисками ему на завтрак. Дрянь характер, со мной отродясь совету не держит. Фу-ты ну-ты теперь стал, скинул портки эти жуткие, весь зад пропотевший и засаленный от лошадиных спин, трактора и велосипеда; по-молодецки швырнул в огонь. Мне сказал костюм ему проветрить, так три дня проветривала. Раму для сушки каждые четверть часа поворачивала, боялась, кабы не выгорел.

Потом опять во двор эти трое заявляются, болбочат, чтоб силос у него купить. Да у них силоса хоть жги. Воняет на всю округу. Он кепку свою нацепил и вышел к ним поговорить. Стоят, ворота подпирают, серьезные такие. Я поняла, что-то нечисто, но мне и почудиться не могло, что это они о бабе. Я бы тогда вышла да отправила их восвояси. Тихо так разговаривали, под конец пожали друг другу руки. За ужином он сказал: в воскресенье в Голуэй поеду.