Приезжайте к нам на Колыму! - [2]

И страшное наводнение в верхоянской горной стране, когда сидели мы на крохотном уступе, а вода у нас на глазах поднималась все выше и выше, нам же деваться было некуда.

И удачливая охота на красавца изюбря возле солонцов, где мы в охотничьем скрадке приманивали его игрой на берестяной дудочке.

И многое, многое другое. То, что было, да сплыло и, постепенно выцветая, уходит из моей памяти навсегда.

Но то, что удалось записать, — осталось, и теперь, перечитывая снова и снова эти свои небрежные записи, я опять бреду сквозь роскошный, совершенно непуганый мир зверей, рыб и птиц по отливной полосе Кунашира; продираюсь через бамбуковые джунгли Итурупа; пересекаю в кузове самосвала всю знаменитую «золотую» колымскую трассу; обхожу причудливые, сияющие неземным светом ледяные торосы моря Лаптевых; пеку хлеб на примусе в таймырской тундре на склонах каменного «торта» диковинного горного массива Тулай-Киряка-Тас. И если вместе со мной хотя бы малую толику моих переживаний испытает и тот, кто никогда не бывал в этих необыкновенных местах, а просто на досуге перечитал мои скромные заметки, я буду счастлив вдвойне.

...Прошло довольно много лет. Мои экспедиционные дневники разбрелись среди друзей и знакомых, так что у меня самого остались лишь обрывки да первоначальные, устланные комариными трупами и закапанные свечным салом книжечки-пикетажки[1], в которых прочесть что-либо с каждым годом становилось все труднее. И вот в один прекрасный день, убоявшись того, что и эта овеществленная память изотрется без следа, я решил свои экспедиционные дневники восстановить.

Я редактировал свои корявые строки десяти-, двенадцати- и даже семнадцатилетней давности, стараясь сохранить в них то давнее время, те обстоятельства и того, давнего, себя. Удалось ли мне это — не знаю, но я старался, честное слово. Вместе с тем время от времени я не мог удержаться от комментариев с точки зрения себя сегодняшнего. Может, это и испортило мои бесхитростные заметки, но зато связало их все в единый тугой узел, прочно свив прошлое с настоящим.

-----

1967 год Курильские острова

27 июня

Итак, я лечу на Курилы.

Леня Парфенов, с которым мы прошлым летом пытались пройти на вьючных лошадях в самые верховья саянской реки Китой, нынче твердо обещал мне экспедицию на Курильские острова, которую он сам и должен возглавить.

Первая посадка моего самолета — в Иркутске.

В аэропорту жарко, пыльно, пусто. В воздухе разлита не то чтобы нега, а скорее просто лень. Сонны и ленивы служительницы храма воздушных перевозок, клюют носом сомлевшие милиционеры, продавщица сувенирного киоска, торгующего пузатыми бурятскими вазами, с ненавистью смотрит на уныло бредущих мимо нее пассажиров, и во всем ее облике виден вопрос: «Зачем я здесь? Чего им всем от меня надо?»

Взлетели мы, однако, точно по расписанию, без задержки.

Очень красив Байкал, когда смотришь на него сверху, из окна самолета. Байкальская вода имеет какой-то необыкновенно глубокий синий цвет. Вообще, я давно заметил, что очень холодная вода имеет несколько другой цвет, более насыщенный, что ли. Ах, про Байкал можно было бы написать не одну восторженную страницу. Бывал, бывал я на его берегах и с иркутской, и с бурятской стороны, плавал по его волнам, ловил омуля сетями (не браконьерствовал, нет, ловил по разрешению: для научных ихтиологических исследований) и даже около двух часов провел однажды в байкальской холодной воде, забивая в дно какую-то трубу. Впрочем, к описываемому мною здесь путешествию это никакого отношения не имеет.

Точно по расписанию самолет приземлился в Хабаровске. Здесь мне предстоит пересадка на самолет, следующий в Южно-Сахалинск. Рейсов на Сахалин довольно много, то ли пять, то ли даже семь, но что творится возле окошка диспетчера по транзиту! Что вообще творится в аэропорту и прилегающих к нему окрестностях! Впрочем, тот, кто летал транзитом через Хабаровск на Сахалин, Камчатку, Командоры и в Приморье, сам прекрасно знает, что такое Хабаровский аэропорт летом, тем же, кто не бывал там, рассказывать бесполезно — не поверят.

Внутри аэровокзала жарища и вонь такая, что кружится голова. Даже мухи, которые вонь и жару испокон веку любили, и те тут, кажется, подохли. Но люди живут. С кулями поклажи, с ошалевшими детьми, с охрипшими от постоянного крика младенцами. Возле диспетчера по транзиту стоит плотно сцементированная толпа. О том, чтобы протиснуться внутрь ее, нечего и думать, страшно даже подойти. Какой-то озверевший потный мужик в шляпе и галстуке, сбившемся набок, свирепо орет своим детям, мальчику лет семи и девочке лет четырех:

— Две бутылки лимонаду я вам дал, и чтобы отсюда, от вещей, — ни шагу! Что бы ни случилось! Сколько бы я ни отсутствовал! Понятно?! Сидеть здесь!

— А если пописать захочется? — испуганно спрашивает девочка.

— Писать в штаны! — кричит мужик и, погрозив пальцем детям, летит к очереди транзитников.

Все туалеты, разумеется, заколочены досками — в аэровокзале давно засорена вся канализация и нет воды. К двум ларькам, где продают кое-какую снедь и (это главное!) питье, стоят многочасовые очереди. Осатаневшие продавщицы покупателей только что не бьют: ругают матом, обвешивают и обсчитывают едва ли не вдвое, но, доведенный до последней крайности, пассажир готов на все ради куска бледной, небритой курицы и бутылки пива или ситро.