ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР...
Вот и все. Завтра я снова буду в школе-интернате. Далеко от дома и от здешних друзей.
Анне и Урмас приходили ко мне в гости. Папа был в кино. Мы втроем обсудили все на свете. Теперь я уже не боюсь споров Анне и Урмаса. Сама вмешиваюсь и уже не всегда соглашаюсь с Анне. Бывает даже, что у каждого из нас свое мнение. Но это как раз и здорово, когда каждый высказывает свои мысли. В новой школе я на такое никогда не решилась бы. Там у ребят словно одно мнение, и заключается оно в том, что они и только они умнее всех на свете.
И несмотря на то, что я прекрасно понимаю, насколько они преисполнены самомнения, случилось так, что я сама сегодня оказалась в роли их защитника. Началось с того, что Урмас спросил, сколько у нас в классе комсомольцев. Я ответила, что только один не комсомолец (моя соседка Марелле) и только потому, что верующие родители не разрешают. Урмас на это свистнул. Я добавила, что зато девятый класс у нас стопроцентный. Анне заметила:
— Что за чушь! Разве это дело, если в комсомоле будут все посредственные и даже отстающие! Где же тогда ведущая, передовая роль комсомольцев, как говорится в уставе? Там ясно сказано, что в комсомол надо принимать только молодежь, преданную советской родине.
В глазах Анне, когда она говорила эти слова, появилось то суровое выражение, которое появляется, когда она отстаивает то, в чем уверена.
— Но наш девятый стопроцентно комсомольский класс и в нем уже третий год нет отстающих, — защищала я свою новую школу. — Два года подряд в их классе переходящий вымпел.
Мне не дали договорить.
— Зачемты говоришь о девятом? Говори о своем классе. У вас тоже вымпел? У вас, может, тоже все комсомольцы? — решительно вмешалась Анне.
— Ну, все равно, — смутилась я, — а скажи, в чем же преданность родине? Как ты ее определишь?
— В том-то и дело, — заявила Анне. — Разве, к примеру, какой-нибудь шалопай и вообще опустившийся тип, уже исключенный из одной школы, может быть преданным? Разве такому можно доверять?
Понятно, куда Анне целит. Я не успела еще ничего придумать в ответ, как вмешался Урмас:
— Я считаю так: если кто-то подает заявление о приеме в комсомол, то этим он уже достаточно подтверждает свою подготовленность. Во всяком случае, ему надо дать такую возможность. Для того комсомол и есть, чтобы воспитывать, влиять, а как ты считаешь? По-твоему, получается, что существует какая-то врожденная, «наследственная избранность».
— Может, и есть, — Анне упрямо подняла голову и ее тон стал вызывающим. — Я скажу одно: если в комсомоле могут быть такие типы, как этот Адамсон, тогда я там быть не хочу.
Крепко сказано. Но в этом было что-то, требующее возражений. Так и получилось, что я начала защищать Энту(!). Я старательно замалчивала его старые недостатки и приводила его новые достоинства. А о тех его качествах, которые больше всего отзывались на мне, я просто не упоминала. В пылу спора всякое может случиться. Но я ни в чем не лгала.
Тут пришел папа. Я накрыла на стол. Мы пили чай и ели яблочные пирожные. Было уютно и весело. Я рассказывала о своей новой школе и товарищах. Не знаю почему, но на словах все выглядело гораздо лучше и веселее. Может быть, дело в празднике.
Когда Анне и Урмас ушли, настал последний вечер вдвоем с папой. В этот вечер папа говорил со мной так серьезно, как, наверно, не говорил даже с мачехой. Он так интересно рассказывал мне о своей работе и заводе. Конечно, я понимала далеко не все, но одно мне было ясно — отец очень любит свою работу. Если признаться совсем честно — я до сих пор немножко боялась за отца. Ведь он несколько лет добровольно прожил за границей. Я думала, вдруг он... ну, вдруг он не преданный. Но теперь я поняла, что мои опасения были напрасны.
Потом разговор опять вернулся к семейным делам. Он рассказал, как он надеялся, что с таким живым и радостным человеком, как моя мачеха, нам будет хорошо и мы все трое прекрасно уживемся.
Разве же я этого не понимала! Ты, папочка, конечно, думал, что если два человека любят тебя и ты любишь их, то они обязательно должны полюбить друг друга. Но хотя ты и здорово разбираешься в алгебре, это не всегда помогает. Логика уравнения совсем не обязательно применима к человеку.
И тут я спросила о том, что уже давно было у меня на сердце:
— Папа, ты можешь ответить мне на один вопрос? Совсем честно. Ты... скажи, ты любишь свою вторую жену больше, чем любил мою маму? Ты с ней гораздо счастливее?
Наверно, отец заметил, как у меня перехватило дыхание, иначе зачем бы он целую минуту смотрел мне в лицо. И только потом заговорил. Отрывисто, перескакивая с одной мысли на другую:
— Как бы тебе обо всем этом сказать? Ты уже как будто взрослый человек и все-таки не совсем. У тебя еще нет своего опыта. Ты воспринимаешь жизнь так, будто читаешь книгу или смотришь фильм.
Ну, что ж. Придется с тобой поговорить и об этих вещах. Во всяком случае, одно я могу тебе сказать с уверенностью: с молодой любовью надо обращаться бережно. Несбереженная в юности любовь может отравить всю жизнь человека. Можно любить несчастливо, но обязательно бережно, не обижая любимого. Поэтому я и тебя, доченька, предупреждаю: будь осторожна со своим сердцем. Время есть. Все еще успеется...
