Придворное общество - [5]
Слово «история» все время используют как для обозначения того, о чем пишут, так и самого процесса написания. Это создает немалую путаницу. На первый взгляд «история» может показаться ясным и беспроблемным понятием. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что за простым, казалось бы, словом скрывается множество нерешенных проблем. То, о чем пишут, — объект исследования — не является ни истинным, ни ложным; только то, что об этом пишут, — результат исследования — может оказаться истинным или ложным. Вопрос в том, что, собственно, являет собой объект историографии. Что такое есть тот «предмет», о котором Ранке говорит, что за всеми похвалами и порицаниями историографов его часто уже невозможно распознать?
Сам Ранке не мог предложить на этот жгучий вопрос другого ответа, кроме призыва обратиться к первоначальному сообщению, к историческим источникам. Это требование изучения источников, тщательной работы с документами стало его большой заслугой[3]. Оно дало мощный импульс всем историческим исследованиям. Без него во многих областях выход на социологический уровень проблем был бы невозможен.
Но как раз в том случае, если роль фундамента для писания истории отводится тщательной работе с документами, и встает по-настоящему вопрос о задаче и предмете исторического исследования. Образуют ли документы, первоисточники информации субстанцию истории?
Они — так кажется — суть единственно надежное в ней. Все остальное, что может предложить нам историк, это, можно сказать, интерпретации. Эти интерпретации бывают весьма различны от поколения к поколению. Они зависят от того, на что направлен интерес той или иной эпохи и кого или что в ту или иную эпоху хвалят и хулят историографы. Ранке указал на корень проблемы: историограф раздает хвалу и хулу. Он не только передает с великой тщательностью то, что сказано в документах, — он это оценивает. Он по собственному усмотрению распределяет свет и тени, причем зачастую так, словно бы это само собой разумеется, и делает он это в соответствии именно с теми идеалами и мировоззренческими принципами, которым он среди идейных разногласий своей собственной эпохи привержен. То, как он видит «историю», и даже то, что он считает «историей», определяется нынешними, актуальными для историка обстоятельствами. Он производит отбор среди событий прошлого в свете того, что представляется ему хорошим и дурным сейчас, в настоящем.
Именно на это, очевидно, намекал Ранке, когда говорил о том, что «хвала и хула» скрывают сам «предмет». Так оно, в сущности, и осталось. Тщательность документального фундирования, надежность ссылок на исторические источники и в целом знание об исторических источниках значительно выросли. В этом заключается известное — можно было бы сказать, единственное — обоснование научного характера историографии. И все же исторические источники это фрагменты. В историографии пытаются на основании этих фрагментарных остатков восстановить взаимосвязь событий. Но в то время как ссылки на источники поддаются проверке, совмещение и интерпретация фрагментов в значительной степени отданы на произвол каждого отдельного исследователя. Им недостает твердой точки опоры, которую в более зрелых науках дают исследователю модели взаимосвязи, именуемые гипотезами и теориями, развитие которых там сопряжено постоянной обратной связью с накоплением отдельных данных. В этих более зрелых науках форма постановки вопросов, подбор данных и разработка обобщающих моделей оказываются благодаря такой обратной связи сравнительно независимыми от ценностных разногласий, принесенных из вненаучных споров. В историографии же вненаучные группировки, интересы и идеалы, с которыми отождествляет себя исследователь в окружающем его обществе, определяют в значительной мере то, чтó он высветит в исторических источниках, а чтó оставит в тени и как он увидит их взаимную связь. Это напоминает то, как люди из обломков построек прошлых времен строят себе дома в стиле своего времени. Здесь заключается основная причина того, что, как писал Ранке, «историю всегда переписывают заново». Каждое поколение выбирает себе руины из прошлого и возводит из них дома на свой собственный лад в соответствии со своими идеалами и оценками.
Из-за этой недостаточной автономности исторической науки от острых противоречий и споров, имеющих место в тех обществах, где производится и потребляется «история», большая часть современной историографии носит протонаучный или квазинаучный характер. В этом недостатке автономии коренится одна из главных особенностей, которыми отличается историография от более зрелых научных дисциплин: историческим исследованиям не хватает той специфической преемственности развития, которая характеризует исследовательскую работу в более зрелых науках. В этих последних со сменой поколений нарастают не только объем и достоверность частного знания, но, в теснейшей связи с ними, также объем и достоверность знания о взаимосвязях между отдельными данными. В историографии же имеет место разве что непрерывный прирост знания отдельных данных, но нет преемственности в приросте знания на уровне взаимосвязей. В более старых и более зрелых науках прежние гипотезы и теории о характере взаимосвязей, существующих в какой-то специальной области или во вселенной в целом, во многих случаях сохраняют свое значение как ступени на пути к позднейшим гипотезам и теориям, потому что эти последующие шаги были бы невозможны без шагов более ранних. Позднейшие шаги ведут дальше, чем предыдущие, но те не утрачивают своего значения как звенья в непрерывной цепи исследовательской работы. Без Ньютона нельзя вполне понять Эйнштейна. Непрерывный прогресс науки не обязательно — а на самом деле тем реже, чем увереннее и автономнее становится процесс научной работы, — превращает обобщающие модели более ранних этапов в макулатуру. А в области историографии является пока еще скорее правилом, нежели исключением то, что книги исследователей, работавших три или более поколения назад, лежат теперь в библиотеках мертвым грузом. Мы рисковали бы быть неверно понятыми, если бы не прибавили, что в этом отношении социология отличается от историографии в лучшем случае степенью проявления этого дисконтиниутета. И там, и тут недолговечные оценки и идеалы, рождающиеся из злободневной полемики, служат вместо относительно автономных теорий, моделей взаимосвязей, которые поддавались бы проверке и — при получении нового частного знания — пересмотру. Однако социологи отличаются от историков помимо всего прочего осознанием того, что всё, включая постановку и отбор отдельных проблем, зависит от гетерономного произвола каждого отдельного исследователя или от гетерономных убеждений и конвенций тех или иных исследовательских коллективов. И так это и останется, покуда исследователи хотя бы не постараются, постоянно сохраняя обратную связь с развитием частного знания и не поддаваясь влиянию переменчивых и мимолетных конъюнктур своей собственной эпохи, разработать такие модели взаимосвязей, которые будут автономнее и адекватнее, нежели предшествующие. В историографии, насколько можно видеть, не предпринимается никаких усилий в этом направлении и отсутствует даже понимание того, что без разработки более автономных моделей взаимосвязи, более автономных теорий даже самый отбор данных из изобилия документов отдается на откуп недолговечным и непроверяемым исследовательским конвенциям. Значение моделей взаимосвязи как факторов, определяющих постановку и отбор проблем, вполне отчетливо видно уже на примере замысла этой книги. Согласно тем традиционным и обычно не подвергаемым рефлексии моделям взаимосвязи, которые определяют отбор и оценку проблем в исторической науке, многие из проблем, разбираемых в этих социологических исследованиях, равно как и документы, необходимые для их исследования, имеют в лучшем случае второстепенное значение. Изучение, к примеру, расположения помещений во дворцах или деталей придворного этикета может показаться собиранием курьезов, если мерить его аршином историка. Но, как выясняется, исследование организации жилища, общая организация той архитектурной оболочки, в которой протекает жизнь семей того или иного общества, дает нам весьма надежную и притом верифицируемую информацию об основных контурах брачных отношений, характерных для людей в этом обществе, и их взаимоотношений с другими людьми из их круга общения. Придворный этикет, который согласно шкале ценностей буржуазно-индустриальных обществ может представляться чем-то совсем неважным, сугубо «внешним» и, может быть, смешным, оказывается, если мы признаем за структурой придворного общества автономию, в высшей степени чувствительным индикатором и в высшей степени надежным инструментом для измерения престижа индивида в сети его социальных связей.
