Придворное общество - [47]

, а именно рассматривают его как принадлежащего к обществу. Иными словами, общественное мнение имеет совершенно иные значение и функцию, чем в любом обширном буржуазном обществе. Оно имеет решающее значение как источник существования. Примечательным выражением для этого значения и этой функции общественного мнения во всяком «хорошем обществе» является понятие «чести» и его производные. Сегодня в буржуазном обществе оно претерпело существенную трансформацию сообразно с его условиями и наполнилось новым содержанием. Первоначально, во всяком случае, «честь» обозначала принадлежность к «хорошему обществу». Человек обладал честью до тех пор, пока, по «мнению» соответствующего общества, а тем самым и в собственном сознании, он считался принадлежащим к нему. Утратить честь значило утратить свою принадлежность к своему «хорошему обществу». Ее утрачивали по приговору общественного мнения в этих обычно довольно замкнутых кругах, а иногда по приговору специально делегированных представителей этих кругов в форме судов чести. Они выносили приговор с позиций специфического дворянского этоса, в центре которого находилось поддержание всего того, что традиционно служило для соблюдения дистанции по отношению к низшим слоям общества, а тем самым «благородства» как самоценности.

Если такое «хорошее общество» отказывало своему члену в признании принадлежности к нему, если он утрачивал свою «честь», то он утрачивал конституирующий элемент своей личной идентичности. В самом деле, знатный дворянин довольно часто рисковал жизнью за свою «честь», предпочитая скорее расстаться с жизнью, чем с принадлежностью к своему обществу. Это означало, что жизнь для него без выделенности из окружающей толпы — пока оставалась в неприкосновенности власть привилегированного общества — не имела смысла.

«Мнение», которое имели о человеке другие, довольно часто решало здесь вопрос о жизни и смерти, причем зачастую не требовалось даже специального акта — такого, как, например, ритуальное лишение статуса, исключение из рядов или бойкот. Достаточную непосредственную действенность и «действительность» имело в этом случае единое мнение членов общества об отдельном его члене. Здесь мы имеем дело с иным типом того, что оценивается как общественная «реальность» в буржуазном обществе. Даже в его «хороших обществах» угроза лишить члена статуса или исключить его не утратила свою действенность. Однако, в конце концов, обладание капиталом, профессиональные функции и возможности профессионального заработка могут доставить человеку средства к существованию и обеспечить его «реальность», даже если он будет изгнан из буржуазного «хорошего общества». В городских обществах, и особенно в мегаполисах, у индивида, кроме того, имеются возможности уклонения от власти группы, которые лишают социальный контроль со стороны локального, городского «хорошего общества» большой доли той опасности и обязательности, которой он обладает в менее мобильных аграрных кругах или, тем более, в придворном элитарном обществе абсолютистской монархии, где от него просто никуда не скрыться[91]. В оценке придворной аристократии, как мы видели, обладание капиталом было, в конечном счете, средством для достижения цели. Оно имело значение, прежде всего, как условие сохранения общественной «реальности», средоточие которой составляла обособленность от массы людей, статус члена привилегированного слоя и подчеркивающее эту обособленность поведение во всех жизненных положениях, короче — знатность, барственность как самоценность.

Но сами финансовые возможности не конституировали здесь общественной «реальности», независимой от «мнения» других. Здесь принадлежность к обществу зависит от признания ее другими членами. Поэтому и мнение людей друг о друге, и выражение его в поведении людей относительно друг друга как формирующий и контрольный инструмент играют в этом «хорошем обществе» особую роль. Следовательно, ни один принадлежащий к обществу человек не мог уклониться от гнета мнения, не ставя тем самым на карту свою принадлежность к этому обществу, свою элитарную идентичность, средоточие своей личной гордости и своей чести.

Это в особенной степени справедливо там, где члены «хорошего общества» соединены локально, как это было при дворе — в Париже, Версале и всюду, где только имел резиденцию король, — в противоположность французскому поместному дворянству, которое считалось провинциальным.

Это касается — хотя и с известными ограничениями — и «хорошего общества» Англии, где «приличные семьи» и богатейшее буржуазное «gentry», хотя и проводили обычно часть года в своих разбросанных по стране поместьях, но — с колебаниями и перерывами с начала XVII века и довольно регулярно начиная с XVIII века — несколько месяцев в продолжение «сезона» квартировали в столице, в своих лондонских городских домах. Здесь они во всей полноте личных контактов совершенно утверждали себя как «хорошее общество» страны, как «Общество» (Society) с большой буквы. И на этой ярмарке мнений оценивали друг друга и, таким образом, в соответствии с общепринятым кодексом «хорошего общества» в беспрерывном круговороте светских увеселений, разбавленных большой политической игрой парламентских партийных боев, повышали, понижали или теряли свою индивидуальную «рыночную стоимость», свою репутацию, свой престиж, одним словом — возможности обретения власти. В соответствии с распределением власти в английском обществе двор и придворное общество составляли в этом случае отнюдь не центр, но, самое большее, один из центров «хорошего общества». Очень часто в качестве политически-светских центров «Общества» их превосходили другие крупные аристократические дома. Парламент и большая игра партий в его палатах имели в этой структуре господства решающее значение как интегрирующий институт общественных элит.