Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [33]

В этом контексте нужно рассматривать начало литературных занятий Державина. По словам Гуковского, «литература <…> стала одним из основных звеньев <…> учебно-образовательной <…> деятельности» Московского университета» (Гуковский 1936, 23). В Казанской гимназии, «педагогической колонии» университета (Грот 1997, 33), элементарным упражнениям в словесности отводилась важная прикладная роль. Ученики, среди прочего, разыгрывали трагедии Сумарокова, «что сделало питомцев хотя в науках неискусными, однако же доставило людскость и некоторую розвязь в общении» (Державин 2000, 12).

Воспитательный взгляд на словесность сказался и в литературных интересах раннего Державина. По его словам, у него «стала открываться <…> способность к стихотворству – от чтения Од Ломоносова и Трагедий Сумарокова, а также и книг: Телемака, Аргениды, Маркиза Г. и тому подобных, которыя тогда только переведены и напечатаны были, и в Казани у некоторых особ находились» (Остолопов 1822, 5). Надо полагать, что в круг чтения Державина входили все русские издания, достигавшие Казани, однако краткий перечень важнейших книг сам по себе показателен. Как мы видели, авторитет «Похождения Телемака» и «Аргениды» основывался на том, что в них «польза и забава соединена была с пристойным к светскому житию нравоучением». Хотя Ломоносов и осуждал французские романы, «Приключения маркиза Г…» аббата Прево, по частям выходившие в русском переводе в 1756–1765 гг., также могли претендовать на нравоучительную «пользу». Как показал Лотман, любовные романы играли роль учебников поведения (см.: Лотман 1992б). Секретарь Шувалова барон Т. А. де Чуди, следуя вековой традиции, доказывал в своем петербургском журнале «Caméléon litteraire», что они «sont ainsi dire un précépte vivant de la conduite que je dois tenir, de l’urbanité, de la politesse, de la douçeur, du liant que je dois mettre dans le commerçe de la vie» ([являют собой, так сказать, живой пример подобающего поведения, учтивости, вежливости, мягкости, приветливости, которые мне следует выказывать в общественной жизни] – CL, 193; см.: Егунов 1963, 146–148). В свою очередь, Ломоносов и Сумароков – в значительной степени с подачи Шувалова – рассматривались как главные авторы национального литературного канона; издание «Сочинений» Ломоносова вышло при Московском университете, и оттуда несколько экземпляров его было доставлено директору казанской гимназии Веревкину (Грот 1997, 41). Учась поэзии у двух этих авторов, Державин исполнял совет университетского журнала «Полезное увеселение»: опубликованное там в 1760 г. стихотворное «Письмо» Хераскова призывало «младых росси´ян» писать стихи «как Сумароков пел и так, как Ломоносов», поскольку «пением» смягчается «грубость сердец» (Херасков 1961, 102–103).

Среди «похвальных» увеселений Тредиаковский упоминает, помимо поэзии, живопись («искусное совокупление и положение цветов и красок») и музицирование («удивительное согласие струн, звуков и пения»). Молодой Державин следовал этой модели просвещенного досуга. Он не только писал стихи, но и хотел заниматься музыкой; благодаря его успехам в рисовании Шувалов в 1762 г. принял «его весьма благосклонно», а близкий к Шувалову гравер Академии художеств Чемезов «хвалил его рисунки» и, «для ободрения <…> молодого человека к искусствам», «приказал ему ходить к себе чаще, обещав ему чрез Ивана Ивановича найти средство и путь упражняться в науках». Этос дворянской просвещенности не был еще общепринят и не вписывался в традиционные формы службы, так что в полку Державин должен был «выкинуть из головы науки» (Державин 2000, 17); однако, обращаясь помимо формальных иерархий к покровительству влиятельного Шувалова, он надеялся использовать плоды своих досугов как подспорье для карьерного роста.

Через тридцать лет, на рубеже 1780–1790‐х гг., Державин, по собственным словам, снова был вынужден «прибегнуть к своему таланту» (Там же, 128), на этот раз поэтическому, чтобы в сложной игре придворных партий добиться благосклонности фаворита Екатерины II и, как следствие, почетного назначения. Неформальная логика патронажа соперничала при распределении власти с формальной логикой служебной выслуги, и борьба за чины не без успеха велась и продолжалась в социальном пространстве привилегированного досуга и светской «людскости», атрибутом которой считалась изящная словесность; по словам Живова, «литературные занятия <…> способствовали продвижению в обществе, обращали на автора внимание двора, а это внимание в свой черед обеспечивало службу (порой номинальную), чин и доход» (Живов 2002а, 558–559). Именно об этом писал Тредиаковский: «Все что ни есть доброе, большую, или не весьма великую приносящее пользу, и приводящее в славу, знать и уметь по всему есть похвально, а часто и прибыточно» (Тредиаковский 2009, 112). Двойная роль сочинительства, под видом «утехи» вторгавшегося в государственный быт, описана в знаменитой строфе «Фелицы»:

Ты здраво о заслугах мыслишь,

Достойным воздаешь ты честь,

Пророком ты того не числишь,

Кто только рифмы может плесть,

А что сия ума забава