Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [32]

Непростому статусу поэзии в придворном обществе посвящена особая работа Тредиаковского, помещенная в «Сочинениях и переводах», – «Письмо к приятелю о нынешней пользе гражданству от поэзии». Эта статья, как установил В. А. Западов (1985, 53–54), опирается на фразеологию дворянских руководств. Тредиаковский признает здесь, что «прежде стихи были нужное и полезное дело; а ныне утешная и веселая забава» (Тредиаковский 2009, 110–111). Однако, как мы видели, ученые «забавы», признак образованности, могли обозначать не только принадлежность к придворно-аристократической культуре, но и причастность к насаждавшемуся свыше этосу государственного служения. Вслед за Буало («Делом бы одним стихи не были на диво» – Тредиаковский 2009, 48) Тредиаковский рекомендует литературу в качестве побочного занятия. Одновременно он обосновывает пользу досуга с точки зрения службы:

<…> потолику между учениями словесными надобны стихи, поколику фрукты и конфекты на богатый стол по твердых кушаниях. Много есть наук и знаний, «правилами состоящих и доказательствами утверждаемых», из которых иные просвещают ум, иные исправляют сердце, иные всему телу здравие подают, а иные украшают разум, увеселяют око, утешают слух, вкус услаждают. Первые гражданству чрез познание спасительныя истины, чрез изобретение потребных вещей, чрез употребление оных благовременно, чрез действие добродетелей, чрез приятность благонравия, чрез твердость искусства крайнюю приносят пользу; но другие граждан, упразднившихся на время от дел и желающих несколько спокойствия к возобновлению изнуренных сил для плодоносящих трудов, чрез борьбу остроумных вымыслов, чрез искусное совокупление и положение цветов и красок, чрез удивительное согласие струн, звуков и пения, чрез вкусное смешение растворением разных соков и плодов к веселию, которое толь полезно есть здравию, возбуждают и на дела потом ободряют. Нет труда, чтоб предприемлем был не для какия пользы, но нет и краткия праздности, которая отвращалась бы от спокойствия и утехи. Итак, в какой бы Вы класс, из всех наук и знаний ни положили поэзию, везде найдете ее, что она не без потребности и ныне. Все что ни есть доброе, большую или не весьма великую приносящее пользу и приводящее в славу, знать и уметь по всему есть похвально, а часто и прибыточно. <…> отнюдь не советую Вам, как то знаю Вашу склонность, чтоб стихам быть только и делом единственно Вашим или б они приносили препону чему-нибудь важнейшему. При отдохновении Вашем от порученных Вам попечений о твердейшем и плодоноснейшем да будут они токмо честною забавою; ни лучше, по моему мнению, ни похвальнее еще и ни безвреднее время Ваше препроводить Вы не возможете. Сим образом и гуляние Ваше будет иногда обществу полезно (Там же, 111–112).

По мнению Н. Ю. Алексеевой, в «Сочинениях и переводах» и других своих сочинениях тех лет «Тредиаковский ориентировался не на передовой тончайший слой русского образованного общества, а на его толщу, оставшуюся в большинстве своем безвестной, однако давшую России Державина» (Там же, 479). Это утверждение не может быть принято без оговорок: приведенные выше данные свидетельствуют о придворных связях Тредиаковского и о прямой соотнесенности «Сочинений и переводов» с придворным вкусом. В то же время необходимо согласиться с тем, что аудитория этого сборника отнюдь не ограничивалась двором. Алексеева справедливо указывает на тот факт, что на протяжении двух десятилетий книга Тредиаковского была единственным учебником поэтического искусства, доступным всем слоям русской образованной молодежи – семинаристам и дворянам, в столицах и в провинции.

V

Двойственная адресация «Сочинений и переводов» – как и вообще литературы этого времени – объясняется двойственной социальной ролью образованности и ее атрибутов: чтения и сочинительства. С одной стороны, они составляли принадлежность высшего привилегированного слоя. С другой – в ходе нескончаемой социальной конкуренции они усваивались новыми претендентами на привилегии, выходцами из низших социальных слоев. Конкуренция такого рода подразумевалась устройством бюрократической государственности, деформировавшей принципы традиционной сословной иерархии: в этом был смысл петровской Табели о рангах. Эта конкуренция обеспечивалась, среди прочего, деятельностью образовательных учреждений. По выражению Гуковского, Московский университет осуществлял «пропаганду дворянских верхов в широких кругах дворянства и даже в среде поповичей, наполнявших его „разночинскую“ половину» (Гуковский 1936, 22). Тредиаковский в «Слове о мудрости, благоразумии и добродетели» адресует апологию знаний, обещающих успехи по службе, ко «всякаго чина и состояния чадам».

Пример Державина, который, по собственному признанию, в 1760‐х гг. учился «стихотворству из книги „О поэзии“, сочиненной г. Тредьяковским» (Державин 2000, 26) и общался с ее автором, позволяет хорошо судить о том, как и кем читались «Сочинения и переводы». Родившийся в 1743 г. поэт принадлежал к одному из первых поколений провинциальных дворян, которым государственное образование еще в елизаветинское царствование открывало путь к продвижению по службе. С первых своих шагов он был приучен видеть в «науках» условие государственной карьеры: благодаря «чрезвычайной к наукам склонности» и любви к рисованию он еще в детстве получил от подчиненного его отцу геодезиста «охоту к инженерству», так что отец в середине 1750‐х гг. думал «записать его в кадетский корпус или в артиллерию» (Там же, 10). Вместо этого будущий поэт попал в Казанскую гимназию, подведомственную Московскому университету и опекавшуюся лично Шуваловым. В гимназии Державин также заслужил одобрение начальства «геометрией», так что решился проситься «в артиллерийский или инженерный корпус», но в 1762 г. был по воле фаворита «записан <…> в Преображенский полк за прилежность и способность к наукам» (Там же, 16). Служебно-прагматический подход к образованию должен был соответствовать идеям тех речей «о пользе наук» и «о нужде, чтобы знать учимое ими», которые Державин вместе с товарищами произносил и выслушивал в гимназии (Грот 1997, 37).