Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [27]

 Материю о всем у Сократа найдешь,

 К материи слова не трудно приберешь.

 (Цит. по: Берков 1936, 183–184)

Как тут же поясняется в сноске, Теплов цитирует «Науку поэзии» Горация, – тот фрагмент ее, где сочинителям действительно предписывается познание «правил политических»:

<…> материю могут вам подать философические Сократовы книги, а речи за промышленною материею сами потекут. Кто познал чрез учение, что он должен отечеству и что приятелям, как должно почитать родителя, как любить брата и обходиться с гостем; какая сенаторская и какая судейская должность, наконец, в чем состоит служба на войну посланного полководца, – тот поистине умеет каждую особу описать прилично и дать ей слова по ея свойству (Тредиаковский 2009, 62).

Теплов в статьях 1755 г. фактически сводит всю словесность к «учительным поэмам» (см.: Берков 1936, 184). По всей видимости, под этим термином следует понимать не особый жанр, но всякий назидательный вымысел. Работа Тредиаковского «Мнение о начале поэзии и стихов вообще», вошедшая в «Сочинения и переводы», заканчивается пространной выпиской из Роллена о воспитательной задаче всех основных литературных родов – эпической поэмы, оды, трагедии, комедии, сатиры и проч.: «<…> с самого начала все они шли к одной цели, а именно, чтоб сделать человеков лучшими» (Тредиаковский 2009, 109).

Горацианские теоретические сочинения не только диктовали литературную норму, но и определяли лицо своей аудитории, осуществляя социальную канонизацию словесности в качестве инструмента (само)воспитания элиты. В одном из переведенных Кантемиром «Писем» Горация (I, 2) подробно изъясняются культурные функции чтения:

Знамените Лоллие, пока удивляешь

Ты Рим сладкоречием, я прочел в Пренесте

Троянской списателя войны, кой Хрисиппа

И Краптора учит нас пространней и лучше,

Что честно, что гнусно нам, что к пользе, что вредно.

Для чего я так сужу, коль досуг – послушай.

Баснь, в ней же описана греков многолетна

С варвары война любви Парисовой ради,

Народов неистовство и царей содержит. <…>

Добродетели, впротив, и мудрости силы

Полезный представил нам образец в Улиссе <…>

Еслиб он с сопутники, безсмыслен и жаден

<…> остался бы во власти блудницы

Глуп и гнусен; прожил бы или псом нечистым,

Иль сластолюбивою в стыд себе свиньею.

Себя можем мы узнать в женихах докучных

Пенелопы, что число умножать лишь годны,

И рождены пожирать плод земли бездельно.

Мы моты, и молодцы Алциновой свиты.

Прилежны нежить свое тело через меру,

Коим лутче всего спать мнилось до полудни,

И под звуком засыпать гуслей свои думы. <…>

Если ты требовать не будешь

Пред зорей книгу с свечой, и сердце к наукам

И к честных дел знанию свое не приложишь,

Любовь иль зависть, отняв сон, тебя измучит. <…>

Теперь, пока молод, ты в чисто прими сердце

Мои слова; теперь ты вручи себя лучшим

Наставникам, и делам обыкай полезным. <…>

(Кантемир 1867–1868, I, 407–414)

Читательские презумпции, заставляющие рассматривать поэмы Гомера и другие основополагающие тексты европейской литературной традиции в качестве источника политических и нравственных истин, были хорошо укоренены в русской культуре середины XVIII в. Мы уже видели, что Ломоносов в «Риторике» – как и Феофан в «Поэтике» – называл эпические сочинения Гомера и Вергилия в числе «смешанных вымыслов», «с которыми соединено бывает нравоучение», и связывал этот теоретико-литературный тезис с осуждением «людей, время свое тщетно препровождающих» и склонных «к вящему закоснению в роскоши и плотских страстях». Сходное назидание Гораций выводит из истории Одиссея и его спутников. Дидактическая аналогия между гомеровскими героями и современниками поэта обнажается в строках: «Себя можем мы узнать в женихах докучных <…> Мы моты, и молодцы Алциновой свиты. / Прилежны нежить свое тело чрез меру», – к которым Кантемир делает пояснение: «<…> молодые придворные Алциноя <…> Житье тех молодиков состояло в праздности и в сластолюбии. Алциной сам о своем дворе говорит в 8 книге Одиссеи: Празднества, музыка, танцы, убор, бани, сон, праздность составляют наши упражнении» (Там же, 410–411). Сам Гораций тоже обращался к придворным: адресат его послания Лоллий, как сообщается в примечаниях Кантемира, был военачальник и приближенный Августа, «человек в правительстве не меньше чем в любомудрии искусный». Кантемир так объясняет цель этого послания:

Гораций, будучи в деревни и читав Илиаду и Одиссею греческаго стихотворца Омира, причину от того берет писать к Лоллию, чтоб ему подать советы против зависти, сребролюбия, любосластия и гнева, злонравии, которым Лоллия вдаваться усмотревал. Но советы те таким искусным образом представляет, что кажется больше наставлять, каким образом должно честь помянутаго князя стихотворцов, и какую в том чтении пользу весь свет искать должен, чем обличать приятеля (Там же, 407).

Гораций предписывает придворной аудитории культурные модели чтения, приобщающие ее к определенному нравственному кодексу, и моделирует архетипическую ситуацию воспитания читателя. «Воспитание» в данном случае можно понимать буквально: Лоллий «пока молод» и обладает «чистым сердцем». Именно таков облик лучшего читателя «басен», как названы в послании поэмы Гомера.