Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [25]

«Письма» Горация в переводе Кантемира положили начало целой серии теоретико-литературных публикаций, опиравшихся на авторитет римского сатирика. Мы имеем в виду «Сочинения и переводы» (1752) Тредиаковского, содержавшие переложение «Эпистолы к Пизонам о поэзии»; конкурирующий перевод этой эпистолы, выпущенный в 1753 г. учеником Ломоносова Поповским; известные статьи 1755 г. «О качествах стихотворца рассуждение» и «Рассуждение о начале стихотворства», напечатанные в «Ежемесячных сочинениях» Г. Н. Тепловым, наставником К. Г. Разумовского; и, наконец, вышедшие уже в начале екатерининского царствования «Сатиры» Горация в переводе другого ученика Ломоносова, Баркова, с прибавлением «Науки поэзии» в переложении Поповского (1763; см.: Берков 1935а). Барков не только перевел сатиры Горация, но и одновременно подготовил упоминавшееся выше издание сатир Кантемира.

Горацианский язык осмысления словесности был узловым элементом складывавшегося в елизаветинские годы «института литературы». Вписывая литературную деятельность XVIII в. в «„регулярную“ систему метагосударственности», Лотман и Успенский констатируют, что в послепетровской России «социальное творчество переносится из сферы текстов в область „грамматик“» и, в частности, «в литературе этого периода в такой же мере заметно стремление к созданию метатекстов, нормирующих „правильное“ творчество, как и в государственной практике» (Лотман, Успенский 1996а, 432–433, 438). Роль таких «грамматик», в которых регламентация литературы смыкалась с конструкциями политического порядка, играли елизаветинские переводы и вариации Горация.

Пожалуй, самое значительное место в этом ряду принадлежит «Сочинениям и переводам» Тредиаковского. Как указывает в специальной работе А. Б. Шишкин, этот двухтомный сборник многострадального автора представлял собой «более или менее систематично составленный компендиум теории и практики „словесных наук“ (понимаемых достаточно широко), где теоретические положения одновременно иллюстрируются соответствующими примерами» (Шишкин 1982б, 142). Представленная Тредиаковским литературная программа носила отчетливо горацианский характер. Двухтомник открывался стихотворным переложением «Науки о стихотворении и поэзии» Буало, «почерпнутой», по выражению переводчика, из «Флакковы Эпистолы» (Тредиаковский 2009, 7). Затем следовал упоминавшийся выше прозаический перевод «Науки поэзии». Две авторитетнейшие переводные поэтики, благодаря многочисленным перекличкам изъяснявшие и распространявшие друг друга, обеспечивали точку отсчета для восприятия помещенных далее собственных теоретических работ Тредиаковского – известного «Способа к сложению российских стихов», а также не столь масштабных «Мнения о начале поэзии и стихов вообще», «Письма приятелю о нынешней пользе гражданству от поэзии», «Речи… о чистоте российскаго языка» и пр. Кроме того, в сборник вошли два нравоучительных слова, оригинальное и переводное, а также стихотворения «о разных материях», в том числе переложения псалмов и отрывков из других библейских книг, переводы стихов из «Аргениды» и «Нескольких Эзоповых басенок».

С аннинских времен переводы Тредиаковского – «Езда в остров любви», «Истинная политика знатных и благородных особ» и «Аргенида» – находились в средоточии русской придворной словесности. В 1746 г. Елизавета давала понять, что считает их непревзойденными (см.: МИАН VIII, 95), а годом раньше высочайшим распоряжением было оформлено назначение Тредиаковского «профессором как российския, так и латинския элоквенции» Академии наук. По этому поводу он произнес, а затем напечатал с посвящением Воронцову пространную апологию своего ремесла – «Слово о богатом, различном, искусном и несхотственном витийстве». Для этого и других своих опытов в литературной теории Тредиаковский (как и Кантемир) добивался высочайшей санкции. В марте 1751 г. он доносил К. Разумовскому: «Сочинил я довольныя величины книгу о российском стихотворении и поэзии; и поднес оную Ея Императорскому Величеству, которая уповаю и поныне в комнатах Ея Величества обретается» (Тредиаковский 1849, I, 804). В 1752 г., прося академическую канцелярию об издании «Сочинений и переводов», он сообщал: «Ея Величество, по обыкновенной своей щедроте, изволила мне, всеподданнейшему своему рабу <…> пожаловать сумму точно на печатание оных моих двух томов, коих материю высочайшею своею аппробациею чрез тож удостоила» (цит. по: Пекарский 1870–1873, II, 163–164; см. подробнее: Тредиаковский 2009, 483–485). В составе самого сборника о благосклонности Елизаветы к Тредиаковскому и вообще «наукам» говорит «Ода VI. Благодарственная»:

Монархиня велика!

Зерцало героинь! <…>

Приводишь в честь науки,

Созиждешь им и дом;

Их предваришь докуки —

Насытишься плодом:

Те возвеличат славу

И ублажат державу. <…>

Щедрот твоих зрю тайну

Последнему и мне,

Внутрь верность чрезвычайну,

Усердие в огне

Зришь и кладешь со други

За самые заслуги.

(Там же, 172–174)

Комментируя это стихотворение, впервые опубликованное в «Сочинениях и переводах», Я. М. Строчков указывает, что поводом для благодарности Тредиаковского могло быть, помимо назначения 1745 г., «введение первого устава Академии наук, утвержденного Елизаветой 24 июля 1747 г., строительство здания для большого глобуса Петра I после пожара в здании Академии наук 5 декабря 1747 г. <…> повеление отпустить Тредиаковскому книг на 2000 рублей после пожара в его доме 30 октября 1747 г. или обещание императрицы дать средства на печатание подготовленного Тредиаковским двухтомника» (Тредиаковский 1963, 504). Напоминая читателю об оказанных ему высочайших милостях, Тредиаковский преподносил их как следствие воплощенного в Академии покровительства высшей власти «наукам».