Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [17]

«Пользу» чтения и его место в жизни дворянства иллюстрирует один из редких у Кантемира положительных персонажей, портрет которого находится в ранней редакции той же сатиры II:

Каков же мой отец был – кто того не знает?

Паллас, Марс, судилище об нем воздыхает:

В делах войны искусен, ран полно все тело;

Битвы, осады, миры – все то его дело <…>

В гражданском правлении, ей, был не последен —

Ришелье и Мазарин пред ним в делах беден.

В науках весьма глубок, над книгами ночи

Просиживал – тем горбат был и слаб на очи.

Библиотека его предивная была,

Хоть не очень велика – совершенна слыла;

Книги разны собраны по лучшей примете…

(Кантемир 1956, 370–371)

Элементы сходного идеального образа инкорпорированы в мемуарную ткань «Чистосердечного признания» Фонвизина:

Отец мой <…> читал <…> все русские книги, из коих любил отменно древнюю и римскую историю, мнения Цицероновы и прочие хорошие переводы нравоучительных книг. Он был человек добродетельный и истинный христианин, любил правду и <…> не терпел лжи <…> Ненавидел лихоимства и, быв в таких местах, где люди наживаются, никаких никогда подарков не принимал (Фонвизин 1959, 82).

Здесь имеются в виду академические публикации, выходившие в 1750–1760‐х гг., на памяти родившегося в 1745 г. мемуариста: оплаченные Шуваловым «Мнения Цицероновы… с французскаго языка на российский переведены капитаном Иваном Шишкиным» (1752) и два многотомных исторических труда Шарля Роллена в переводе Тредиаковского: «Древняя история» (1749–1762) и «Римская история» (1761–1767). В предисловии переводчика к «Древней истории» сообщалось, что президент Академии «совершенно уверен о превеликой пользе, кою имеют получить Российскии читатели от издания оныя», поскольку Роллен «благоразумным и высоким Министрам подает способ к твердым и благоуспешным советам» и «острым Политикам предлагает руководство к прозорливым поступкам» (Роллен 1749, без паг.). И в стихах Кантемира, и в мемуарном отрывке Фонвизина чтение «нравоучительных книг» точно так же увязывалось с достойным отправлением государственной службы.

В то же время в категориях государственной «пользы» осмыслялся и дворянский досуг (см.: Живов 2009, 64–67). В посвящении к «Разговору об ортографии» Тредиаковский именовал словесность «увеселением». В «Истинной политике…» читаем:

<…> буде у них еще несколько останется времени, то упражняются они в чтении книг, которыя столько им нравятся, столько их и научают, или <…> трудятся в той из всех наук, к которой больше они имеют охоты и смысла. Самое искусство [опыт] нам показывает, коль великая есть польза таким способом употреблять свободное время <…> (ИП 1745, 72; курсив наш. – К. О.)

Как следует из выделенных курсивом слов, именно назидания дворянских учебников об употреблении досуга стояли за высочайшим указом 1748 г., предписывавшим издание книг, «в которых бы польза и забава соединена была с пристойным к светскому житию нравоучением». Высочайшее определение словесности сращивает категории дворянского социального быта с понятиями классической литературной теории. «Польза» и «увеселение», о которых говорится в посвящении Тредиаковского, складываются в хрестоматийную формулу из «Науки поэзии» Горация. Тредиаковский цитирует ее в предисловии к «Аргениде»:

Подлинно, «все вообще пииты ни о чем больше в сочинениях своих не долженствуют стараться, как чтоб или принесть ими пользу, или усладить читателя, или твердое подать наставление к чесному и добродетельному обхождению в жизни». Но мой Автор все сии соединил в себе преимущества <…> так что можно сказать смело, что «он совокупил полезное с приятным некоторым похвальным и благородным, если притом и непревосходным образом» (Аргенида 1751, I, XIII).

Как видно, формула Горация, часто варьировавшаяся в эстетических декларациях середины XVIII в., вписывала рефлексию о литературе в систему социальных ценностей, определявших культурный обиход дворянства и придворного общества. Замечательное свидетельство этому находим в письме Татищева, одного из внимательнейших читателей словесности 1740‐х гг., к Шумахеру, главе Академической канцелярии, от 7 августа 1747 г. Татищев описывает свои литературные досуги и отзывается на упоминавшиеся выше академические издания:

Я весьма присланными от вас книгами новой печати удовольствовался, ибо когда для болезни писать не могу, то забавляюсь читанием таких, разсуждению нетяжких, а читанию, наставленей мудрых ради, приатных увеселяюсь. Я все сеи, яко же басни Езоповы, Апофтегмата и о возпитании детей, нахожу весьма за полезны и особливо господина Волчкова за его труд и прилежность к доброму, внятному и приатному переводу достойно похвалять не могу <…> Что Езоповых басен принадлежит, то <…> сожалею, что басни, сочиненные покойным князем Кантемиром <…> хвалы достойные, не внесены (Татищев 1990, 326).

Письмо являет в действии культуру назидательного чтения, предписанную аристократической моралистикой. Читая ради отдыха и «забавы», Татищев все равно «увеселяется» «наставленей мудрых ради». Этой читательской потребности отвечают и учебники поведения – в данном случае это «Совершенное воспитание детей», – адресовавшиеся (как мы видим) не только не посвященным в секреты «политики», но и вполне искушенным читателям вроде Татищева. Они могли восприниматься как особый род словесности, точнее – нравоучительной философии; неслучайно тот же Волчков переводил Марка Аврелия и Монтеня. В эту же нишу Татищев помещает и поэзию, представленную в его письме баснями Эзопа и Кантемира. Хотя в корпусе сочинений и переводов Кантемира басни занимают скромное место, нет сомнения в том, что социально-дидактический взгляд на задачи словесности определял всю его литературную работу.