Придорожная собачонка - [16]

А ведь я жил в то время, когда человеческое воображение претерпевало огромные перемены. На моем веку Ад и Рай исчезли, вера в жизнь после смерти значительно ослабла, граница между человеком и животными, когда-то совершенно четкая, под влиянием теории эволюции размылась, абсолютная истина утратила главенство, история, направляемая Провидением, стала казаться лишь нолем битвы слепых сил. После того как два тысячелетия, от Оригена и св. Августина до Фомы Аквинского и кардинала Ньюмена, возводилось гигантское здание представлений и догматов, когда каждое дело человеческого разума и рук возникало в некой системе координат, наступил век бездомности. Как же я мог не думать обо всем этом? И разве не удивительно, что подобные мысли приходили в голову — во всяком случае, так могло показаться — мне одному?

Разум

Разум, где ты, мой разум. Как бы хотелось, чтобы меня когда-нибудь назвали человеком разумным. Но мой разум легко сбивался с пути, и, возможно, именно малая толика безумия отдала меня во власть моему неразумному столетию. Правда, я должен признать, что обладал даром распознавать в людях ту высокую добродетель, в которой слиты достоинства разума и характера, — однако с тем большей ясностью я осознавал, что не равен этим счастливцам.

Если бы только глупость заставляла моих современников серьезно относиться к псевдорелигиям, обещающим, что солнце справедливости взойдет после принесения в жертву скольких-то там миллионов людей. Если бы только глупость способствовала повальной привычке глядеть на экран и вытекающим из этого несчастьям в личной жизни мужчин и женщин. И если бы только по глупости мы не стыдились искать во власти и наслаждениях удовлетворение своих честолюбивых помыслов, которые с течением времени оказывались иллюзиями. Нет, я, подобно моралистам семнадцатого века, предпочитаю видеть во всем этом несовершенство разума, побежденного порывами и страстями.

Сострадание

На девятом десятке жизни я ощутил, что во мне все растет, переполняя меня, сострадание, и неизвестно, что с ним делать. Множество лиц, людей, судеб отдельных существ и некое отождествление с ними изнутри, и в то же время сознание, что я уже не сумею предложить этим своим гостям убежище в моих стихах, поскольку уже слишком поздно. Я думаю также, что если бы начинал заново, каждое мое стихотворение было бы биографией или портретом какого-то конкретного человека, а точнее, плачем над его судьбой.

Хелена

И вот мы уже по другую сторону.

Кампании завершены. Собственность перекроили.

                                               Над пепелищами дымка.

А Хелена себе танцует между кострами.

Видимо, ей известен секрет какой-то особой жизни,

А я целый вех пытался понять ее смысл — без толку.

Знаю, ты натерпелась, Хелена, и не пожаловалась

                                                               ни полсловом.

Голодала, не ожидая помощи ниоткуда.

И больницы, убожество тела, которое хочет себя

                                                                        любить,

Ненавидит себя и плачет в заплеванном коридоре.

Кто бы подумал, Хелена, что наша юность так

                                                                   повернется?

Сад под солнцем сверкал, и стояло вечное лето.

А потом нас долго учили терпеть заодно с другими

И благодарить минуту, если прошла без боли.

Хеленина вера

По воскресеньям я посещаю храм и молюсь, как все.

Кто я такая, чтобы отличаться от прочих?

Точно так же не вслушиваюсь, что там бубнит

                                                            проповедник.

А то бы пришлось допустить, что мне отказывает

                                                        здравый смысл.

Я старалась быть верной дочерью моей

Римско-католической церкви.

Читала «Отче наш», «Верую» и «Богородицу»

Вопреки своему постыдному маловерью.

Не мне рассуждать, как там будете Адом и Раем.

Но этот мир переполнен пакостью и уродством.

Должны же хоть где-то быть доброта и правда.

А значит, должен быть Бог.

Йокимура

Однажды я увидел по телевизору кладбище нерожденных детей с маленькими могилками, на которых японские женщины зажигали свечи и оставляли цветы. На минуту я вообразил себя одной из них, наклонившейся положить букет хризантем.

— Сын мой, я зачинала тебя в любви и ничего

другого я о тебе не знаю.

Ты бы мог от меня услышать об ужасах жизни, от

которой тебя избавили.

О том, как нас посещают беды, а мы не можем

понять, почему нас, таких особенных,

наказывают, как всех остальных.

Может быть, ты узнал бы то же, что я, и, стиснув

зубы, год за годом сносил судьбу,

потому что так нужно.

Терпя, я думала, может быть, ты, мой сын,

унаследуешь мою проклятую стойкость

и способность к самообману.

И чувствовала облегченье, говоря себе,

что, по крайней мере, ты в безопасности.

В небытии, как в колыбельке или как в шелковом

коконе.

Кем бы ты стал? Я бы целыми днями дрожала,

гадая, что в тебе победит: знак величия или краха —

ведь достаточно зернышка, чтобы склонить весы.

Что победит: благодарность и признание ближних

или четыре стены изболевшегося человека?

Нет, я уверена, ты стал бы сильным и храбрым,

как все, кто зачат в любви.