Приди и помоги - [12]

Тихо жил Мстислав Мстиславич, незаметно, а между тем сподобился войти в родство с самим великим князем Владимирским Всеволодом Юрьевичем, хотя нарочно к этому родству не стремился. Великий князь сам заслал сватов, прослышав о красоте старшей дочери Мстислава Мстиславича — Елены, и решил женить на ней своего третьего сына, Ярослава-Феодора. Незадолго до того Ярослав также был унижен Всеволодом Чермным — изгнан им из Переяславля с позором, и великий князь, должно быть, надеялся, что, женившись и став главой семьи, Ярослав сумеет превозмочь свое юношеское малодушие и станет достойным храбрым мужем. Свадьбу играли во Владимире, Мстислав Мстиславич был первым гостем на ней, одарен был сверх всякой меры подарками, но в глубине души чувствовал, что большой дружбы с великим князем Всеволодом у него не получится — им, своякам теперь, даже вроде и поговорить было не о чем, не получался разговор. Разный ум был у них со Всеволодом Юрьевичем, да к тому же, наверное, переносил великий князь на Мстислава Мстиславича невольно свое отношение к Рюрику, к которому был весьма холоден, если не сказать больше. Ну, как бы то ни было, свадебные торжества благополучно закончились, Мстислав Мстиславич, распрощавшись с дочерью, возвратился к себе в Торопец — и жизнь потекла по-прежнему.

Василий, сын, понемногу подрастал, требовал от отца все больше внимания. Вот уже мечты о собственных подвигах на поле брани стали все чаще у Мстислава Мстиславича сменяться смутными надеждами на то, что Василий сможет взять у судьбы гораздо больше, чем удалось отцу. Ничего удивительного — ростом и статью он князю не уступал, оружием владеть учился с малых лет. И смешно и радостно было глядеть, как он, еще не умеющий говорить младенец, тянулся ручонками к отцовскому мечу. На охоте от отца не отставал, зверя не пугался и крови не страшился. За подраненным оленем или буйволом мог целый день гнаться, пока не настигал. Вот на звериной ловле-то и случилась с ним беда.

Поначалу даже думалось: да не такая уж беда, дело обычное, подошел близко к убитому лосю, а тот, видно, еще жив был — вот и получил Василий тяжкий удар копытом в грудь. И когда очнулся — даже засмеяться в себе нашел силы. Ну, думали — ничего, отлежится, в бане отпарит ушибленное место. Только на пользу пойдет. Впредь станет осторожнее, поймет, что осторожность отваге не помеха. Раны да ушибы — что в бою, что на охоте — лучше всяких поучений ума прибавляют.

Василия и в бане парили, и травами целебными обкладывали, и бобровым салом грудь растирали. Но до конца он, так и не поправился — от прежнего молодого князя словно половина осталась. Высох, исхудал, слабый стал совсем. Чуть что — кашляет. На коня своего любимого забирается с трудом — тот только глазом удивленно косит: куда девалась прыть хозяина, ведь раньше, бывало, птицей в седло взлетал! Ах, горе пришло в дом с болезнью Василия! Хотя дух молодого князя остался таким же, как и раньше — старался он всегда выглядеть веселым и над недугом своим посмеивался только, — но, вместилище-то духа, юное тело служило князю Василию все хуже и хуже. Кроме матери, наверное, никто уже не надеялся, что он выздоровеет. Надежду потерял и сам Мстислав Мстиславич, а вместе с надеждой на выздоровление сына потерял и душевный покой. Зачем теперь была вся его жизнь? Если даже Господь пошлет ему еще одного сына — хватит ли оставшихся лет, чтобы увидеть его достойным преемником отцу и деду? Ведь к этому времени Мстиславу Мстиславичу было уже без малого сорок! И мысль о том, что придется свои дни доживать в тихом Торопце, похоронив сначала сына, а потом дожидаясь следующих смертей, одна из которых окажется твоей собственной, стала приносить князю Мстиславу неслыханные душевные мучения.

Он стал много пить. Не на пирах со своими приближенными и дружиной, а один — затворившись в верхних покоях дворца. И княгиня Анастасия, и немногочисленная прислуга, и все прочие, кто допускался в таких случаях наверх, заставали князя Мстислава в одном и том же положении: он сидел возле окошка и все глядел куда-то вдаль с застывшим лицом, словно о чем-то тяжело и безуспешно думая; его, казалось, вполне устраивало, что сквозь слюдяные пластинки окна мало что можно было разглядеть вдали — открывать окошко он не велел. И так просиживал целыми днями, изредка прикладываясь то к чаше с хмельным напитком, то к блюду с соленьями, которые он предпочитал всем другим заедкам. И добиться от князя Мстислава вразумительных ответов на вопросы нельзя было, он вроде бы и не понимал, о чем его спрашивают. К вечеру хмелел так, что с трудом мог держаться на ногах, и тогда, больше знаками и мычанием, чем словами, приказывал вести себя в опочивальню. Тоскливый день заканчивался, а на следующее утро все повторялось сначала.

Пьянство продолжалось неделю, затем выдавалось несколько дней передышки — и опять неделю, а то и полторы. Почти целое лето пролетело за этим занятием. С приближением осени молодому князю Василию немного полегчало — утихли хотя бы непрестанные тягучие боли в груди, да и кашлять стал пореже. Снова мог сопровождать отца на звериных ловлях, в хозяйственных разъездах, которых Мстиславу Мстиславичу в предзимних хлопотах приходилось делать много. Ездили в зажитье по селам, брали дань с купеческих обозов за свободный проезд по княжеским землям — торговые пути перед наступлением осенней распутицы были особенно оживленными, и товару всякого купцы везли много: в Новгород, в немецкие земли и оттуда — на Русь.