Придёт весна - [3]

Заменитель горючего тоже пошел в производство. Испытания закончены, танк ушел на передовую. На прощание заправили его пихтовым бензином. Долго еще в воздухе стоял аромат цветов.

* * *

Лаборатория переключилась на другие темы, а я снова, вместе со всеми девочками, делаю запалы.

Окна выходят во двор, и я вижу, как на крыше телефонной станции появляется фигура. В руках держит белый плафон от уличного фонаря. Размахивается - плафон летит вниз. А там как полыхнет! Столб огня вдоль брандмауэра до третьего этажа поднялся.

Девушки гадают, что бы это могло быть. Во двор никого не пускают, а сотрудники подвальной лаборатории молчат, даже Борис Борисыч.

Больше во дворе ничего не взрывают - опасно. Зато каждый день ездят на Митрофаньевское кладбище - там еще осенью обобрудован полигон. Меня по старой памяти иногда зовут помогать, так что я уже знаю, что в подвале изобретают жидкость для огнеметов. Работа засекречена, ведь это новое оружие. Девушки в стеклодувной понимают мое положение и ни о чем не спрашивают.

На субботу назначили испытания. Грузимся в машину. Жидкость в бутылях слегка желтоватая, густая, похожа на лимонный сироп. Другим тоже так кажется. Я бутыль Томилову подаю, а он говорит:

- Девушка, мне с двойным, пожалуйста!

До войны я сама всегда газировку с двойным сиропом просила.

Тут Роскин подходит, сердитый, просто ужас.

- Разговоры прекратить! Будьте внимательней, от сильного удара жидкость взрывается.

Грузовик открытый. Я в платке завернута по самые брови, но ветер все равно жжет. Надо же, какой мороз в эту зиму. Бутыли держим на коленях, жидкость на морозе совсем загустела, еле колышется.

На кладбище выгрузились. На этом полигоне испытывают не просто запалы, а целые бутылки. Танк стоит немецкий. Черный, страшный, весь в копоти, одна гусеница оборвана и болтается. Вокруг военные теснятся и пожарная команда.

Один майор подошел к нам, козырнул и говорит:

- Посторонних прошу покинуть полигон.

Посторонняя это я. Вышла за ограду, топчусь меж сугробов. Назад поглядываю украдкой. Там затрещало, туча дыма поднялась, пламя багровое выше деревьев пляшет. Люди кричат, командуют что-то. Наконец, затихло. Ну, думаю, теперь можно. Вошла на кладбище. Гляжу - мамочка милая! На площадке все сгорело, снега даже следа нет, земля черная, спеклась, кое-где еще дымится. Воняет гарью, и эфиром, как у зубного врача. Танк на один бок накренился, жаром от него пышет. Пожарники сматывают шланги. Офицеры и наши лабораторские сгрудились в сторонке, о чем-то спорят.

Я тихонько к огнеметчику подошла и спрашиваю:

- Неужто такой ужас применять будут?

Он лицо повернул, глаза красные, брови опалились. Глянул поверх меня:

- Конечно будут. Выжечь их всех, гадов, как клопов!

Я даже испугалась.

- Как же будут? Ведь так мы вместе с клопами и дом спалим! Как на такой земле жить потом? Тут же сто лет ничего расти не станет!..

- Фашистов жалеешь? - спрашивает солдат. - А ты видела, как в Ленинграде люди с голоду мрут?

Потом посмотрел на меня, немножко в чувство пришел и отвернулся. А я стою дура-дурой. Ну как ему объяснить, что не фашистов мне жалко, а просто нельзя такое оружие применять. Иначе чем мы тогда от фашистов отличаться будем?

Подошел Борис Борисыч. Щеку пальцами трет, а пальцы в саже, и на щеке остаются черные полосы.

- Успокойся, - говорит, - не будут это применять. Не подписывает комиссия приемного акта. И правильно не подписывает.

Когда ехали домой, то мне показалось, будто с юга потянуло теплым ветром. А может, и на самом деле так. Пора уже, март на дворе. Прямо не верится.

* * *

И все-таки, скоро весна. Ветром нагнало тучи, снег почернел и тает. Говорят, будто немцы объявили, что с приходом тепла в Ленинграде начнется эпидемия, все умрут и защищать город будет некому. Это действительно страшная опасность. Полгода улицы не убирались, а в нашем госпитале так даже трупы не вывозили, а просто складывали во дворе в сарай. Некому было хоронить.

Теперь после работы мы выходим чистить улицы. А вчера приезжали грузовики, забирали из госпиталя умерших, увозили хоронить куда-то в Пискаревку.

Сегодня убираем набережную Мойки. Получили ломы и лопаты, а лома никто поднять не может. Так Люда и Клава приспособились вдвоем лед колоть. Они высокие, им удобно. Поднимут лом четырьмя руками и бьют. Отколют кусок, а я его волоком тащу в Мойку. Это потому что я маленькая. И какой только грязи и гадости в лед не вмерзло! Льдину до края дотащу, спихну вниз, вот и еще кусочек Ленинграда стал чистым. Врут фашисты - не будет эпидемии!

Наступил вечер, а на улице не холодно. Еще немного, и травка появится, разобьем огороды, станеть полегче.

Волоку я грязную ледыху, а у самой слезы на глазах. Немцы возле самых ворот стоят, но у меня такое чувство, что теперь все скоро сбудется: фашистов погоним, Ленинград вымоем, развалины разберем, а вместо прожженных просыпавшимися углями полов настелим белый дубовый паркет.

Вот только придет весна.