Прибой у Котомари - [29]
Он наконец спустился, чувствуя неимоверную боль внизу живо га. Казалось, к нему привесили пудовую гирю.
Освещенные лучом фонарика, из темноты трюма выступили штабеля ящиков. Тут же стояли уже готовые к применению снаряды.
- Годится! - вслух сказал Шергин.
Он положил фонарик на ящик и достал гранаты. Страха не было. Лишь неизбывная тоска по всему, что останется после, томила Шергина. Она была тяжела, как удушье.
Он поставил гранаты на боевой взвод. Матово поблескивающие головки снарядов притягивали к себе взгляд. Не отводя глаз от этого тусклого смертельного сверкания, Шергин поднял руки с гранатами. Он уже не слышал наступившей наверху тишины и не знал, что Федор Калинушкин умер, прошитый очередью из зенитного пулемета «гочкис», и что сейчас японцы глумятся над его телом. И только когда в дверь посыпались удары, он, не оборачиваясь, торжествующе сказал:
- Стучите, сволочи, стучите!
И с размаху опустил руки…
11
Жизнь едва теплилась в израненном, изуродованном теле Мунко. Остывающие члены уже не чувствовали ни холода просочившейся сквозь мох воды, ни горячего тепла крови, которая, смешиваясь с водой, пропитывала мох, уходила в землю. Вместе с ней уходил в небытие Мунко. Сознание то покидало ненца, то возвращалось вновь, и в эти краткие минуты просветления одна лишь мысль терзала его - мысль о том, что он умирает не на своей земле. Что дух его не обретет покоя, скитаясь по нивам чужой жизни. И нестерпимее становилась смертная мука, и боль отпускала онемевшее тело и сосредоточивалась в одном месте - в душе.
А ночь все длилась и длилась, и время умножало бессилие и страдания Мунко, ввергая в мрак и возвращая к свету. И все длиннее были промежутки тьмы, все реже билось разорванное железом, обескровленное сердце, все тише звучали мировые звуки и скоро смолкли совсем. Иная музыка - торжественные и высокие хоры - грянула в высоте для него одного. Звучащая эфирная волна подняла Мунко с кровавого и холодного ложа и вознесла над ночью. Ослепительный свет блеснул в разрывах клубящихся туч, и он увидел тундру. Затихая, волна унеслась вдаль, за край земли, оставив Мунко посреди великого разнотравья.
Ни чума, ни дымка не виделось вокруг, и непохоже было, чтобы люди жили в этих местах, но Мунко знал, куда идти. Неведомая сила управляла им, влекла к закатному горизонту, откуда исходил таинственный и странный зов.
День шел Мунко. А потом увидел озеро. Дикие гуси плавали в нем. И Мунко вошел в воду и стал гусем. И братья сказали ему: «Иди к вершине, обильной пищей, иди на место твое, где опадают перья весенних гусей, где осенние гуси надевают свои перья. Иди в город твой, висящий на конце жилы…»
И еще день шел Мунко. Река на пути. И стал он рыбой. И мать-нельма сказала ему: «Иди к берегу твоей извилистой протоки, иди на место твое, где дети наши и любовь наша. Иди в твой город, висящий на конце крапивной нити…»
Третий день идет Мунко. Олени встретились ему. И старый самец, в глазах которого отражалось небо, сказал: «Иди к пастбищу твоему. На место твое иди, где летний заяц и нежная женщина. Иди в твой город, висящий на ветках семи берез…»
На четвертый день вышел Мунко к другой реке. Черная вода текла в ней, черная трава росла на берегу, а за поворотом увидел Мунко черный чум. Удивился Мунко: сколько лет жил в тундре, не видел таких чумов. Остановился он. Тихо было возле чума. Ветер не дул в этих краях, вода не плескалась. Только кричала в реке невидимая птица гагара. Долго стоял Мунко. Хотел уже войти в чум, посмотреть, но тут вышел к нему большой старик.
«Старый, однако, - подумал Мунко, - совсем белый».
- Вот ты пришел! - сказал старик.
И Мунко увидел его мертвое костяное лицо. И понял, что пришел на Монготта, реку Мертвых, где живет бог Нум - отец всех ненцев.
- Я миндумана[40], - ответил Мунко.
- О сав! - сказал старик. - Глаза Нума видели твой путь. В чум пойдем. Лаханако[41] будет. Язык оленя будет.
Черные постели[42] лежали в чуме. Старик усадил Мунко напротив входа - на место почетного гостя. Поставил два блюда - с языками и кровью. Уселся сам.
- Ешь, однако.
Мунко взял язык, обмакнул в кровь, стал жевать терпкое и солоноватое от крови мясо.
«Вера такая[43], - думал он. - Ненцы всегда ели мясо с кровью. Нельзя в тундре без крови, кости мягкими станут…»
Старик с одобрением глядел па него.
- Ты хорошо воевал, - сказал старик. - Нум видел твои дела. Ты сын своего отца.
- Слабого оленя догоняет сармик[44]. В моем роду не было слабых.
- О сав! - откликнулся старик. - Не было! Все улетели к верхним людям[45]. Ты последний. Худо, однако. Закончится род.
- Семя мое в детях живет.
- Сколько пешек[46] замерзает в буран? Дети твои малы. А буранов в жизни много.
- Вырастут дети. Ванойти хорошая мать.
- О сав! - сказал старик.
Они доели языки и допили кровь. Старик поднялся:
- Пойдем, однако.
Они вышли из чума.
- В тебе больше сил, хахая нями[47], - сказал старик, - взойди на высокое место, покричи оленей. Три раза покричи, больше не надо.
Поднялся Мунко на холм, смотрит - нигде пи одного оленя нет. Однако закричал три раза. Взглянул - из-за реки бегут три черных оленя. В воду бросились, поплыли. На берег вылезли.
