При опознании - задержать - [23]

Давидченко топтался возле стола, то и дело откидывал волосы, сползавшие на лоб, усмехался, потирал руки - не терпелось рассказать еще один анекдот.

- Как соберусь, так и поеду. Увидишь Кабанова, так и передай, - сказал Богушевич Давидченко. - А теперь иди, не топчись здесь, анекдот потом расскажешь.

- А мне что? Как желаете. - Делопроизводитель повернул к дверям, согнул длинное, худое тело, чтобы пройти, не стукнувшись о притолоку, на пороге остановился, засмеялся, видно, тому анекдоту, что хотелось рассказать, и вышел.

Богушевич снова начал перечитывать предписание жандармского управления. Прочитал, задумался... Бежал из тюрьмы преступник. Невероятно. Один, без помощи единомышленников, из Владимирской тюрьмы не убежишь. Значит, помогали... Офицер, дворянин - и революционер. Что привело его к революционерам? Богушевич слышал в общих чертах об этих революционерах-народниках, знал, что их цель - вооруженная борьба с царем, хотят заставить его отречься от трона в пользу народной власти. Слышал и о том, что одни народники - за террор, другие - за пропаганду в народе. Богушевич симпатизировал им, ценил их за смелость, за то, что посвятили себя борьбе, отказавшись от личных житейских благ. Но не принимал их разумом, особенно революционеров-террористов. Кидать бомбы в какого-то, пусть высокого чиновника, правителя, чтобы запугать других чиновников, пустая затея, опасный и варварский способ. Убьют одного, а другой, который станет на его место, возможно, будет еще более жестоким и неумным. И народ осуждает террористов, не идет за ними, боится их, проклинает... Агитировать крестьян, поднимать на всеобщее восстание - тоже мало толку. Ну, положим, взбунтуются при особых обстоятельствах, а пообещай им прирезать земли - и бунту конец, бунтари бухнутся на колени, покаются. Вера в доброго царя-батюшку еще очень сильна в народе. Крестьяне думают, что царь просто не знает про их горе и нищету, все это будто бы скрывают от него злыдни-чиновники...

Думая так, Богушевич жалел и террористов-революционеров, и пропагандистов, взваливших на свои плечи опасную ношу. Плоды их борьбы не видны, вся их жизнь - лишь жертвы и муки. Встряхнуть и разрушить царский трон, самодержавие с его армией - невозможно, те же самые мужики в солдатских мундирах пойдут - и идут - усмирять бунтовщиков. Богушевич вспомнил шестьдесят третий год... Не поднялось же тогда крестьянство на бой, хоть и звали его бороться за землю и волю. Собрались лишь небольшие отряды, а рассчитывали создать мужицкую армию. Хорошо помнит он и свой приход в отряд. Явился на место сбора, где, как ему говорили, должно было сойтись несколько сот повстанцев, и застал всего с полсотни кое-как вооруженных людей. Да и тех после половина осталась. Многие крестьяне, особенно православные, так и заявляли: "Не пойдем против царя-батюшки, он нам волю дал от панов. А бунтуют паны-поляки, не хотят землю отдавать мужикам". Восстание, не поддержанное крестьянами, захлебнулось, не пошло дальше западных губерний.

Не так давно, будучи в Чернигове, случайно познакомился с молодым московским студентом, и тот доверчиво признался Богушевичу, что "идет в революцию". Был с ним длинный дружеский разговор, были споры. На вопрос Богушевича, верит ли тот сам, что возможно завоевать народовластие, студент ответил: "Не верю, но надо же что-то делать, надо всколыхнуть Россию, народ, вбить людям в голову, что есть борцы, которые ведут их к воле и счастью. Взбудоражить их, заставить протестовать, бунтовать, а не терпеть, как быдло, издевательства. Пусть бунтами ничего не завоюешь, но чем больше будет этих бунтов, тем скорее наступит всеобщая революция. А мы, революционеры, идем первыми, идем на смерть. Пусть мы сгорим в огне революции, зато осветим дорогу народу и пламенем наших сердец возжжем надежду на лучшее будущее". Сказано было с пафосом, но искренно, было видно, что студент готов пойти на каторгу и даже на смерть. А был этот юноша из весьма богатой сановной семьи, а не какой-нибудь вечно голодный, бедный, как церковная крыса, разночинец.

- Если нет смысла сейчас бунтовать, что все-таки делать тем, у кого болит за народ сердце? - сам себя спросил вслух Богушевич. И задумался, забыв, что его ждут судебные дела, служебные бумаги, на которые нужно немедленно отвечать. - Может, действительно, правы те, кто утверждает, будто все изменится само собой. Есть революция и есть эволюция. Как нельзя приблизить рождение ребенка - отпущенный для этого природой срок не сократить, - так нельзя ускорить развитие общества. Постепенно все наступит само. Становится все больше и больше образованных людей, в деревнях открываются школы, больницы, богадельни, приюты для сирот. Идут в университеты разночинцы и даже дети кухарок. Сильнее стала промышленность, строятся фабрики, заводы, железные дороги. В вольные сибирские края едут малоземельные крестьяне, из некоторых деревень половина переселилась. То, что вчера было запрещено законом и моралью, сегодня дозволено. Не сравнить же порядок и режим, которые были пятьдесят, даже тридцать лет назад, с теперешним, хотя строй тот же самый - царский. Законы установлены такие, о каких при Николае Первом только мечтать можно было: Судебное уложение, Уложение о наказании... Суды присяжных. Многие нормы этих законов останутся и в будущем, когда на смену самодержавию придет народная власть. Но нам-то что делать - сидеть и ждать? Ждать, пока все само изменится к лучшему?