При опознании - задержать - [21]

Чтобы каждый в брате брата признал бы...

Видно, читал он слишком громко, так как зашла Габа, сказала:

- Тише, Туню разбудишь...

- Прости, - попросил он, - вышло под настроение. Разволновался из-за письма, и сложились стихи.

- Ты всегда такой, когда письмо оттуда получишь. - Жена остыла, обида забылась, отошло сердце. Присела на кресло, молчала, пока Франтишек писал, потом сказала: - Ты тоскуешь по родным местам, Франек. И печаль твоя, как старая рана - и не кровоточит, и не заживает. Неужели не привык, не притерпелся?

- Это не ностальгия. Можно, в конце концов, взять отпуск, съездить на месяц домой, оживить душу... Дело в горькой доле родины нашей. И у народа такая же горькая доля. А мы, интеллигенция, ничего не делаем, чтобы по-настоящему помочь народу. Ну, что мы делаем, скажи, что?

- Однажды ты и такие, как ты, попробовали помочь народу, за оружие взялись. И что вышло? Слава богу, судьба смилостивилась. А то был бы теперь где-нибудь в Сибири.

- Смилостивилась... С родной стороны бежать пришлось.

- А может, и не надо было бежать? Остался бы дома, все бы обошлось.

- Может, и обошлось бы, только... - он глянул с улыбкой на Габу, - я не встретил бы тебя, моя любимая. Я знал, знал, что тебя сюда бог пошлет. А так жила бы ты в своем Минске, и никогда бы мы не повстречались. - Он подошел к ней, обнял. - Слушай, Габа, а вдруг позволят Лозовскому издавать еженедельник на белорусском. Скажут, лучше уж подцензурный еженедельник, чем если "Мужицкую правду" сами начнут печатать.

- Ну и хорошо.

- И я буду посылать туда свои стихи, а потом поеду работать в той газете.

Богушевич кинулся к столу, выдвинул ящик, начал поспешно и беспорядочно там рыться, выкладывать на стол бумаги, журналы. Того, что искал, однако, не находил и еще больше суетился.

- Франек, что ты ищешь? - не выдержала Габа.

- Тетрадь со стихами.

- Ту, что в синей обложке? Господи, ты же сам отдал ее Туне. Она в ней рисовала.

- Отдал Туне? - Пожал плечами, задумался. Может, и отдал. Ну, бог с ними, со стихами, напишу другие. Было б только где публиковать и было б их кому читать.

- Франтишек у меня поэт, - то ли с похвалой, то ли с насмешкой сказала Габа. - Только мне ты почему-то ни одного стихотворения не посвятил.

- О, это можно. Есть и для тебя. - Из того же ящика он достал два исписанных листа, присел возле Габы на подлокотник кресла. - Ну, хоть этот романс тебе жертвую. Писал еще в лицее.

- В лицее? Франек, - погрозила Габа пальцем, - ты меня тогда не знал. В честь кого эти стихи, признавайся.

Он засмеялся, не вставая, снял со стены гитару с большим розовым бантом, подтянул струны, заиграл, стал тихонько подпевать:

Мы вдвоем, моя родная,

Никого здесь нету,

А душа поет и тает.

Не во сне ли это?

Обними меня, как брата.

Не боюсь ненастья!

Знаю, верю: не покинет

Меня мое счастье.

Слышишь - сердце часто бьется?

Сядь ко мне поближе.

О тебе я днем и ночью

Сны, дивчина, вижу.

Ты, что зорька золотая,

Лучик солнца летом,

И милей тебя, родная,

В целом свете нету.

Голос у него был приятный - мягкий баритон с глуховатым тембром. И играл он хорошо. Жена любила его игру, и когда выдавалась спокойная минута, всегда просила его поиграть и спеть. И Франтишек играл и пел.

Габа повторила следом за ним: "И милей тебя, родная, в целом свете нету".

- Слушай, Габа, - сказал Франтишек, встал, повесил гитару. - Поедем на родину, в Вильно или Минск, на родную землю, к своему народу, к своей речи.

Жена ответила не сразу. Лицо ее нахмурилось, она поглядела на мужа, покачала головой.

- Дорогой Франек, а где ты там служить будешь? Тут, слава богу, у тебя должность, в год полторы тысячи получаешь, квартиру казна оплачивает. А там что? У отца твоего долгов - что блох на собаке. У наших в Минске бедность. Мы тут живем неплохо, Франек, неплохо.

- Да служба моя больно тяжкая, Габа.

- Верно. Но надо кому-то быть и следователем, и судьей. Очень хорошо было бы, если бы служило побольше таких следователей, как ты. Ты справедливый, Франек, ты умный. Твое сердце отзывается на людскую беду. И ты делаешь все, что можешь, чтобы помочь несчастным. Я это знаю, Франек, знаю. А ведь есть чиновники, у которых сердце даже не камень - тот хоть звук какой-то издаст, если по нему ударишь, а клок овечьей шерсти никакого сочувствия горю, никакого сострадания.

- Спасибо, Габа, на добром слове. Твоя правда: чем больше служит честных людей, от которых зависит судьба народа, тем народу легче. Вот я и служу, стараюсь быть справедливым. Но все равно мне тяжело и... стыдно, понимаешь, стыдно, когда я отправляю кого-нибудь в тюрьму, даже если это злодей, душегуб, разбойник. Жалко мне его как человека, и я страдаю, что я, именно я, Богушевич, отрываю его от родных, детей, родителей, жены. Ведь я понимаю, что не он один виноват, а жизнь, условия, в которых он живет. Дай такому душегубу возможность жить по-человечески, не стал бы он души губить...

- Знаю я, Франек, твое доброе сердце, знаю - ты добрый.

- Ну, вот и спасибо. А то встретила, как пьянчугу, как лиходея какого-то, - пошутил он. Сел за стол. - Попишу. Вдруг родится шедевр, бессмертная "Илиада"?