...При исполнении служебных обязанностей - [26]

– Проваливайте все к черту! И подолгу, захлебно кашлял. Потом его увезли в санаторий. Ему писали, а он не отвечал. Вернулся он через полгода такой же, как Павел сейчас, обуглившийся, но весь сияющий счастьем. Он тогда сразу же начинал спорить с ребятами, если не соглашался, или смеяться, если рассказывали даже не очень смешное, или стучать кулаком по столу и орать: "Верно!" – если все шло хорошо и в цехе и в классе, – Мы так расшатаем до конца веру! – продолжал говорить человек в очках. Теперь он говорил громко, потому что в комнате все спорили с ним и не соглашались с ним. – В кого тогда будут верить те, кому сейчас пятнадцать? Я раньше на всей земле верил только одному – Сталину.

– Плохо! – сказал Павел. – Сталин не Христос, лбы бить в его честь невелика польза. Впрочем, как и в честь Христа. Иконы создавать преступление! Мы не верующие! Мы верим! А между верующими и теми, кто верит, огромная разница, ясно вам?

– Ты мне мораль не читай! Ишь, учитель нашелся! Да ты что в своей жизни видел?

Лейтенант, подсевший в самолет в Инте, хмыкнул:

– Вы мне не тыкай, я вам не тебе!

– Что с вами спорить, – сказал человек в очках, – самые вы обыкновенные нигилисты, боли в вас нет. Богачев подошел к нему вплотную и спросил:

– А в вас боль есть? В вас тупость есть. И страх. Как в дрессированной мартышке.

А спорить я с вами не хочу – скучно, да и время ваше кончилось!

Павел смотрел в темный потолок и видел на нем узенькую полоску света. "Это от лампы, которая горит у дежурной, – подумал он, – в ремесленном у нас тоже всегда ночью на потолке горел свет, потому что нянечка тетя Фрося по ночам мыла пол и слушала, как мы спим".

В том ремесленном, где учился Павел, было очень много ребят из детских домов.

Они жили по-братски, и когда Павел получил пятый разряд, ему стало не по себе:

будто надо уходить из родного дома. Старик мастер Николай Иванович в том цехе, куда Павел пришел на работу после ремесленного, первым делом вырвал изо рта папироску и бросил в урну.

– Ах ты, г… собачье! Тебе что, жрать нечего? Скажи – накормим. А то ишь – фасон выдрючивает! Тебе титьку сосать, а не папироску, ее с горя тянут да с голодухи. Еще раз увижу, затрещину дам.

После первой получки Павел пошел с парнями постарше в пивной зал: пол-литра на троих не хватило, его послали за четвертинкой. Наутро раскалывалась голова.

Николай Иванович подозвал Павла к себе и сказал:

– Нехорошо без мастера гулять с первенькой получки-то, не положено.

В субботу Павел пошел с Николаем Ивановичем в магазин и купил бутылку водки.

Потом они отправились домой к Николаю Ивановичу. Там его жена хотела кормить обедом, но старик сказал:

– Не обедать пришли, Маня. Дело у нас. Яиц отвари накруто, хлеба подай и соли.

Остальное сыми со скатерти.

Старик налил по стакану водки себе и Павлу, положил ему на тарелку одно яйцо и предложил выпить. Потом на столе появилась еще одна бутылка водки и еще одно яйцо – всего-навсего. Что было потом, после того как мастер принес еще одну четвертинку, Павел не помнил.

Только в воскресенье днем Павел пришел в себя и смог подняться с дивана, на который его уложил ночью Николай Иванович. Он ошалело завертел головой и застонал.

– Всю квартеру заблевал, – весело сказал Николай Иванович, сидевший у окна в майке, с лобзиком на коленях, – давай похмеляться, что ль?

– У-у-у, – застонал Павел, а Николай Иванович зашелся мелким смехом и долго не мог успокоиться. Потом он крикнул: – Маня, обед давай!

Когда сели обедать, старик хвастался своей жене:

– Вот, говорят, у нас с акло… алко… лако… тьфу ты, – рассердился он, – с пьянкой не борются. А я борюся. Вон поборол. Будешь еще водку пить?

– Никогда, – ответил Павел.

Это было, когда Павлу только исполнилось шестнадцать. Он не курил и не пил ни в цехе, ни в аэроклубе, где стал заниматься парашютизмом. Напился он через четыре года, уже учась в летной школе. Он напился второй раз в жизни, когда узнал правду про своего отца. До этого он считал, что его отец погиб на фронте – так говорил дед, так писала из Владивостока мать. А тогда Павел узнал, что его отец расстрелян без суда и следствия в НКВД, как "шпион". Он тогда, напившись, пошел на телеграф и отправил телеграмму матери: "Ты предала отца, ты не мать мне".

Потом он шел по улицам и переулкам небольшого приволжского городка, шепча:

"Будьте вы все прокляты, сволочи, будьте вы все трижды прокляты! Ненавижу всех… Ненавижу!" Он падал в сугробы, поднимался и шел дальше, продолжая шептать ругательства.

Ночью – вот так же как сегодня, после разговора с очкастым, – он спал часа два, не больше. Сошел хмель, и его будто кто-то толкнул в лицо. Павел сел на кровати и не сомкнул глаз до утра. Он сидел, поджав под себя ноги, смотрел на спавших своих товарищей курсантов и думал: "Я говорил: всех ненавижу. Всех? Это кого же?"

И Павел вспоминал годы, проведенные в ремесленном, Николая Ивановича, рабочих из револьверного цеха, тетю Маню, которая гладила ему рубахи к Первомаю и к ноябрю.

"Они вырастили меня, – думал Павел, – а я оказался скотом, злым и неблагодарным.

Ненависть может быть полезной, только когда она идет рядом с добротой и во имя доброты. Иначе это фашизм, когда ненависть во имя ненависти. То, что случилось с отцом, должно вызвать во мне еще большую любовь к тем, кому я обязан жизнью. И ненависть к его палачам. Но ведь палачей единицы, а тех, которые вырастили меня, – десятки миллионов. Сволочь, я смел кричать, что ненавижу их!"