...При исполнении служебных обязанностей - [25]

"…Погода здесь по-прежнему хорошая, – писал Морозов, – тепло и дождей нет.

Твои носки и варежки я ношу, спасибо. Неужели ты их сама так лихо соорудила?"

Морозов подумал и, зачеркнув слово "соорудила", написал "связала".

"Все ругаешь меня за мою бобыльскую жизнь, а я и сам себя ругаю, да все как-то не получается. Полгода в Ленинграде ищу невесту, а найти никак не могу. Возьму отпуск, приеду к тебе на полгода, дом новый тебе построю и невесту найду.

Ты спрашивала меня про питание. Хорошее у нас, питание, молоко есть и масло тоже. А как у вас? Пьет все председатель или прогнали? Ты бы ему пригрозила:

скажи, мол, сын у меня в Ленинграде начальник, доктор наук…"

Морозов улыбнулся, подумав: председатель скажет ей, наверное, что у него у самого в больнице три доктора есть – эка невидаль, начальство тоже!

В университете он учился на пятом курсе, когда к ним поступил на пятый курс Миша Цыбин – молодой кандидат экономических наук. Ему захотелось за год закончить и географический факультет. Он занимался так, что за два месяца сдавал экзамены за курс. Но потом их сняли с занятий и отправили в колхоз, где не было мужиков:

одни старики и дети – кормильцы с войны не вернулись. Миша Цыбин ничего не умел делать: ни выкапывать картошку, ни таскать мешки. Его невзлюбил за это председатель, безногий старик. И донимал Цыбина, как никого из студентов. Цыбин плакал по ночам и шепотом ругал старика. Однажды приехал секретарь райкома и увидел плачущего Цыбина.

– Ты не мучь парня, – сказал секретарь старику председателю – он, видишь ли, кандидат наук.

– Ну так пускай учится! Если б он хоть студентом был вроде остальных, а то еще кандидат всего-навсего… Оно и видно, сил в нем никаких, сопля соплёй, одно слово – кандидат!

Морозов вычеркнул слова "доктор наук" и продолжал старательно выводить буквы.

"Дорогая мама, ты только, пожалуйста, не откладывай те деньги, которые я тебе посылаю, на сберкнижку. Я зарабатываю много, а тратить мне некуда, так что живи в свое удовольствие и не беспокойся обо мне…"

К Морозову подошел Пьянков и спросил зевая:

– Что делаешь, Володя?

– Действительность лакирую, – ответил Морозов, усмехнувшись, – письмо пишу маме.

– Очковтирательство и приписка? Теплая погода, полное отсутствие льда и хорошие пляжи на берегу океана?

– Ого! Прямо в точку!

– Мы тут все очковтиратели. Посмотрел бы, какие романы Брок своей жене пишет.

Она его ревновать начинает даже, думает, у него здесь бабенка, если он ее с детьми на наш курорт не берет. Нёма ей про курочек, про лужайки шпарит, про розовое все. А между прочим, трудно быть лакировщиком. Я папаше и тете письмо по месяцу пишу, никак подходящего сочинить не могу, все на пургу меня заносит, а ведь нельзя про пургу. Пурга у нас – вроде как у лакировщика сукин сын в персональной машине, – такого не бывает и быть не может.

– Что ты так нападаешь на писателей, Вова?

– А я писателей и журналистов терпеть не могу. Из пальца навысасывают, а мне потом читай!

– Сердитый ты.

– Точно. Тоска у меня сегодня. У меня всегда тоска, если пурга крутит, а здесь третий день темень.

– Синоптики обещают завтра погоду.

– Тоже не лучше.

– Это почему? – удивился Морозов. Пьянков смешался и сказал:

– Я не о том. Пока. Пойду тосковать. Поздно вечером к Струмилину зашел заместитель Годенко и сказал:

– Радуйтесь, Павел Иванович… Струмилин отложил книжку – он перечитывал переводы Маршака – и спросил:

– По какому поводу?

– Пришла погода. Завтра в шесть ноль-ноль назначен ваш вылет.

– 3 –

В гостинице не спали до полуночи. Из рук в руки ходил номер "Правды" с напечатанным в нем отрывком из повести Казакевича "Синяя тетрадь".

Там говорилось о том, как Ленин скрывался от шпиков Временного правительства на берегу озера Разлив. Был там в это время и Зиновьев.

– Зачем это печатать? – говорил пожилой мужчина в очках с металлической оправой, летевший до Тикси.

Кончив читать отрывок, этот человек аккуратно сложил газету и начал расхаживать по комнате, в которой ночевали пассажиры, летевшие рейсом из Москвы в Магадан. – Ленин – и возле Зиновьев… – говорил он, словно обращаясь к себе самому. – Кому это нужно?

Богачев, лежавший на крайней от окна койке, сказал:

– Мне.

– А зачем вам? Вы молодой, вам это знать и вовсе ни к чему.

– А вас это не интересует?.. Было это или нет?

– Ну было. А к чему об этом писать?

– А вот я хочу знать настоящую правду.

– Кому она нужна, такая настоящая правда?! Кому? Она врагам нашим нужна, чтобы лишний раз позлобствовать! Вот кому она нужна!

– Враги и так злобствуют. И будут злобствовать. Врагов бояться не надо – с ними бороться надо. А вот если мой сын меня будет спрашивать о том, что было, – продолжал Павел, – я обязан ему сказать всю правду, чтобы он в будущем никогда не допускал неправды.

– Вы еще сначала сына-то родите, – сказал человек в очках, – а потом об этом думайте.

Богачев поднялся с койки, засмеялся и сказал:

– Сына я рожу, уж вы не беспокойтесь.

Он похудел за эти три дня, глаза его глубоко запали, а рот будто обуглился. Но он весь светился изнутри, словно человек, перенесший туберкулез и выздоровевший.

У Павла в ремесленном был друг. Он заболел туберкулезом в трудные послевоенные годы. Целыми днями он валялся в кровати и смотрел в стену. По утрам он плакал, кусая матрац, чтобы не слыхали товарищи. Он не хотел ни с кем разговаривать и, когда к нему приходили, хрипел: