При дворе Тишайшего - [96]

Елена Дмитриевна, вопреки своему обыкновению, была одета не по-свадебному, в простом парчовом сарафане своего излюбленного небесно-голубого цвета; она нетерпеливо поводила плечами и хмурила брови от гнева, что не все идет с такой быстротой, какой она желала. Ее лицо было чрезвычайно бледно, а выхоленные руки мяли парадную шелкову ширинку, украшенную узорами и дорогими кистями на уголках.

– Да скоро ли княжна выйдет? – нетерпеливо спросила она подошедшего к ней Пронского, который, видимо, и сам был очень встревожен.

– Сам не знаю, что приключилося, – ответил он, – вот и боярыни, что снаряжали ее, собралися, а ее все нет. Богу, вишь, молится.

– Что-то долго как? – насмешливо протянула Хитрово. – Чудится мне, хитришь ты со мною.

Пронского и самого начали одолевать сомнения. Долгое отсутствие дочери было странно и необъяснимо. Он сам видел ее почти готовой; после этого прошло уже много времени, а ее все нет как нет.

Все с великим недоумением переглядывались и начали беспокойно перешептываться.

Черкасский снял наконец свою горлатку и, вытирая вспотевший лоб, морщась от боли в ногах и висках, подошел к Пронскому.

– Что ж это, издевку чинит надо мною твоя дочь али как? Чай, истомились мы все, ее дожидаясь. Пошли-ка проведать…

– Посылал, сказали – сейчас будет, – неуверенно ответил Пронский.

– Что-то виляешь, князь, ровно пес хвостом? – подозрительно проговорил жених.

Пронский нахмурился – Черкасский никогда еще не говорил с ним в таком непозволительном тоне.

К ним подошла Елена Дмитриевна и подлила еще масла в огонь.

– Будто свадьбе-то и не бывать? – насмешливо проговорила она, усмехаясь одним ртом, в то время как ее глаза, злобно сверкая, устремились на злополучного отца невесты.

– Вздор брешешь! – вздрогнув, ответил Пронский.

– Мне сказывала о том гадалка Марфуша! – многозначительно проговорила Елена Дмитриевна.

– Чего ты хочешь, чего ты хочешь от меня, сказывай? – схватив ее за кашемировый рукав дорого опашня, спросил выведенный из терпения Пронский.

– Невесту посмотреть хочу, – решительно сказала Хитрово.

Черкасский, ничего не понимая, смотрел на обоих.

– А если обманешь? Если я напрасно девичий век загублю и ты мне колдунью не отдашь? – приближая свое лицо к уху Елены Дмитриевны, тихо спросил Пронский.

– Отлыниваешь? – ответила она. – Обвенчай дочь – и возьми себе колдунью.

– А если Ольга… – теряясь, шепнул князь.

– Сбежала? – помогла ему боярыня.

– Нет, не сбежала она.

– А что же тогда? – встревоженно спросила Хитрово.

– Руки на себя наложит, вот что! Тогда как?

– Ну, князь, меня на это не подденешь! – злобно рассмеялась боярыня. – Посылай-ка за невестой… Виданное ли это дело, чтобы девка перед венцом руки на себя наложила…

– Пора, князь! – вдруг раздалось несколько голосов приглашенных родственников, потерявших терпение…

Пронский вышел из церкви и послал одну из мамушек за Ольгой.

Мамушка заковыляла на женскую половину, где уже в свою очередь сильно волновалась вся дворня, изумленная, что боярышня так долго не выходит из своей опочивальни.

– Войти бы! – проговорила одна девушка.

– Да дверь, вишь, заперта, – возразила другая.

– Ой, не к добру это, не к добру это! – покачала головой старая нянюшка. – Недаром сегодня собака на дворе выла.

– Да будет тебе, ворона! – огрызались девушки. – Что не к добру-то?

– Постучись-ка, девоньки! – распорядилась нянюшка.

Девушки кинулись к дверям и сперва робко, потом все смелее стали стучать в них. Скоро они пугливо начали жаться одна к другой, в самом деле предчувствуя приближение беды.

– Горох-от я сегодня просыпала, – зашамкала мамушка Анфиса, – вот оно к слезам и вышло.

– А я во сне малину чистила, – проговорила одна из девушек, – сидим мы это будто, девоньки, у себя за столом, в девичьей, стол накрыт белой-белой скатертью, а в лукошках поставлено малины видимо-невидимо! Скатерть-то белая беспременно к покойнику!..

– А малина – к порке, – смеясь, проговорила девушка и спряталась за спину подруги, когда костыль старухи погрозил ей.

– А и впрямь, девоньки, плохо нам будет, если что с боярышней приключится.

– Чему приключиться-то? Понаприте-ка лучше на дверь, – предложила степенного вида женщина, ключница князя Пронского, Анна Маркеловна.

В стороне от суетящихся девушек, встревоженных мамушек и нянюшек стояла высокая женщина в шугае и в платке на голове. Ее пытливые глаза встревоженно перебегали с лица на лицо и еще тревожнее останавливались на дверях, ведших в горницу княжны.

В это время прибежала запыхавшаяся мамушка и, расталкивая толпу, кинулась к дверям.

– Боярышня, открой! – крикнула она. – Князь-батюшка дюже серчает, жених в церкви сердцем изныл.

– Кричи, кричи, а ответа-то и нет!

– У княгини-матушки были ли? – спросила мамушка.

– Спроведывали, княгиня спит… а княжна давеча у нее была.

Мамушка и Анна Маркеловна начали неистово барабанить в дверь, но за нею ничего не было слышно.

– Что ж делать-то будем? – заволновались все, с недоумением и жестоким испугом переглядываясь.

Тогда выступила вперед женщина в платке.

Это была ключница Черкасского, Матрена Архиповна.

– Двери надо выломать, вот и весь сказ, – проговорила она. – Может, с княжною-то плохо.