При дворе Тишайшего - [57]

Бояре, окольничие и думные дворяне стали садиться по чинам от царя поодаль, на лавках: бояре – под боярами, кто кого породою ниже; окольничие – под боярами; думные дворяне – под окольничими, также по роду, а не по служебным местам.

Тишайший с неудовольствием смотрел на это размещение не по личным заслугам, а по происхождению, но у него не имелось в характере той твердой решимости, с которой следовало действовать для искоренения этой веками въевшейся в русское боярство язвы, и он только каждый день болезненно морщился, вздыхал и говорил своим приближенным – Ордину-Нащокину, Ртищеву и Матвееву:

– И когда я вызволюсь от сей боли для государства моего? Ведь бояре не столь помышляют о деле народном и о государевой пользе, сколь помыслы их привержены ко глупому местничеству!

Наконец все уселись, государь только что хотел «объявить свою мысль», как неподалеку от «места» раздались громкий спор и пререканья. Два боярина стояли во весь рост возле лавки и толкали друг друга, желая каждый сесть на место, где мог поместиться только один; они подняли перебранку, размахивали перед носами друг друга дланями, поносили один другого грубыми, обидными словами, кричали и вопили на всю комнату.

Это были Пушкин и Долгорукий, ни за что не хотевшие уступить друг другу места, так как уже давно между ними шла вражда из-за этого местничества.

– Николи не сяду ниже Федьки Пушкина! – горячился Долгорукий. – Я старше его родом. И хоть ты что хочешь со мной соделай, а не сяду, не сяду я.

– Это еще бабка надвое сказала! – кричал вспыльчивый Пушкин, продолжая размахивать руками. – Ты больно-то глотку свою не дери, неравно ослабнет, – останавливал он Долгорукого, серьезно воображая, что сам не кричит. – Мой отец в походе на шведов, в Столбове[2], был выше твоего дядьки Ивана Алексеича.

– Врешь, собачий сын!.. Никогда этого не было, чтобы Пушкины выше Долгоруких стояли! Твоего рода и в зачатии не было, когда пращур мой, Юрий Долгорукий, князь удельный суздальский, войну держал с Изяславом Мстиславичем за великокняжеский престол, а опосля того и княжить в Киеве стал…

Этот спор, вероятно, перешел бы и в драку, если бы неистовые крики не привлекли наконец внимания Тишайшего. Он нахмурил брови, придал строгое выражение своим ласковым глазам и зычным голосом призвал к себе споривших.

– В чем распря? – спросил он у них как можно суровее.

Спорившие стали было говорить довольно прилично, но, забываясь в пылу горячего спора, начали переходить на личности, и Пушкин стал при царе оскорблять Долгорукого, а заодно уже и его жену, и дочь, и мать, и всю родню в нисходящем и восходящем коленах.

Разгневанный не на шутку, царь прогнал обоих, тотчас же велев засадить Пушкина в тюрьму.

– Не посоромились ссору поднять в то время, как ты, царь-батюшка, с боярами сидение имеешь! – подобострастно произнес Милославский, такой же горячий «местник», как и только что уведенные бояре.

Алексей Михайлович холодно взглянул на тестя и, откинувшись на спинку кресла, тяжело вздохнул:

– Да, тяжела шапка Мономахова!

Все сидели «брады свои уставя, ничего не отвечая».

Тогда государь обратился к Ртищеву и «объявил свою мысль»:

– Что-де будем мы делать на великую просьбу грузинских людей? Послать им войска или нет? Как бояре и думные люди помыслят, так тому делу и дадим способ.

Бояре и думные люди стали мыслить, и каждый, кто имел способ в голове, свободно объявлял свою мысль. Много было выражено несуразностей, много предложено неисполнимых проектов насчет грузин и их желания отдаться подданству русского царя.

– При царе Борисе посылали мы войско по ту сторону Кавказа, а что вышло? Одна беда! Только понапрасну стравили столько людей, – сказал старый боярин.

– Отчего и не подмочь народу христианскому православному, исконному, только коли-ежели посылать-то сразу много, чтобы побить поганых персов, и тем более – поганых турок, – горячился молодой князь Прозоровский.

– Ишь, кровь-то молодая бурлит, хошь на рожон, а лишь бы в драку, – улыбнулся старый боярин, вспоминая то время, когда и он рвался в битву.

– Ну, этого добра много, были бы люди, а битв не искать стать!

– Да ведь грузины-то в подданство волей идут, а потом и совсем своими станут: заместо ихних царей наших можно воеводами назначить, – сказал Пронский, зная, чем подогреть алчных бояр. – Страна богатеющая-пребогатеющая.

– Это что и говорить, богатеющее место! – поддакнул толстый, лысый боярин, уже давно метивший в воеводы.

– Коли б наперед они дали ефимков али чем другим… – вдруг неосторожно проговорил Милославский.

Пронский, ядовито усмехнувшись, глянул на жадного боярина.

– Или, думаешь, к рукам что прилипнет? – прошептал он, но так, что его слышали только близ него сидящие.

Милославский прочел на лицах бояр насмешку; поймав взоры, устремленные на него, он понял, что Пронский вышутил его, и решил отплатить.

– Какие у них ефимки! – проговорил Ртищев. – Народ разоренный, бедный, где им помощь подкупать? Вон жидовин один, вернувшись, сказывал, что у царя и дома-то своего нету – у зятя проживает, и народ весь в горы разбежался… что с него взять-то?

– Вот оттого и помочь надо ему и народу его, – ввернул Пронский, радуясь, что Ртищев стоит за грузин.