При дворе Тишайшего - [30]

В какие-нибудь пятнадцать лет супружеской жизни когда-то цветущая, здоровая девушка превратилась чуть не в старуху. Ее густые черные волосы, вырванные мужем клочьями, поседели и едва прикрывали ее череп; стан согнулся, потому что князь годами держал жену в каморке, в которой она не могла выпрямиться; пальцы на руках были сведены судорогами, ноги опухли от ломоты, которую она нажила, проводя длинные месяцы заточения в холодных и сырых подвалах. И только ее глаза, хотя и потускневшие от слез, все еще свидетельствовали о былой красоте и о том, что жизнь еще теплилась в этом изможденном, исстрадавшемся теле.

– Откажись, князь! – с мольбою прошептала княгиня, обращаясь к Черкасскому. – Ну какая Олюша тебе невеста?

– Чем же я не жених? – осклабившись, спросил князь.

– Олюшке еще и семнадцати лет нет…

– Оно и лучше, такую жену мне и надо: по крайности покорлива будет, – сказал князь с замаслившимся взором.

– Какое же счастье, если она тебя не любит?

– Небось после полюбит! – с нехорошим смешком ответил князь.

– Побойся ты Бога! – заломила руки Пронская. – За что хочешь сгубить ты ее?

– Чай, отцу лучше знать, что требуется для счастья его дочери! – раздражительно возразил князь.

– Отец! – с невыразимой горечью промолвила Анастасия Петровна. – Какой он отец? Он хуже лютого ворога своему родному детищу.

В это время дверь отворилась, и вошел Пронский, за ним шла с подносом в руках и опухшими от слез глазами девушка в розовом атласном сарафане и с повязкой на голове.

– Подыми глаза-то, небось не съедят! – грубо крикнул ей отец.

Девушка с робким укором подняла на отца большие лучистые глаза, придававшие ее худенькому, далеко не красивому лицу какую-то особую прелесть и мягкость, и застыла с немым недоумением на лице.

– Подай князю чарку! – приказал Пронский.

Ольга неслышными шагами подошла к Черкасскому, остановилась перед ним, но не поклонилась ему.

– А поклон за дверями оставила, что ли?

Девушка послушно наклонила голову, подалась немного вперед своим тонким, полудетским станом и протянула гостю поднос, на котором стояла чарка, до краев наполненная вином.

– Тонка она у тебя больно! – беря чарку, шепнул Черкасский князю Борису, усевшемуся рядом с ним.

Тот нахмурился, оглядел дочь недружелюбным взглядом и возразил:

– Товар лицом показываю, а там твоя воля; женихов не искать стать.

Княгиня Анастасия с робкой надеждой во взоре посмотрела на гостя. Ольга стояла точно истукан, молча, низко потупив взор.

– Да я ничего, я так, к слову, – поторопился ответить Черкасский и бесцеремонно стал разглядывать девушку.

Взор княгини потух, и она в отчаянии поникла головой.

– И не очень, чтобы того, с лица казиста! – пробормотал Черкасский.

– Да ты что, княже? – обернулся к нему Пронский. – На Конной площади, что ли? Коли не по нраву, не по мысли тебе…

– Что ты, что ты! – заговорил Григорий Сенкулеевич. – Я это к слову… потому вот сейчас княгиня твоя сказывала, будто я-де не жених твоей дочери, стар, мол, и безобразен! – рассмеялся он гаденьким смешком. – А по мне, и невеста-то не многим лучше жениха, разве что годами только не сойдемся… Вот я к чему.

– Не ее бабьего ума это дело! – мрачно смерил жену глазами Пронский. – Ступай! – приказал он ей. – И ты! – обратился он к дочери.

Анастасия Петровна и Ольга, безмолвно покорившись приказанию, низко откланялись ему и гостю.

– Ты жди меня, – сказал князь жене, когда она была уже в дверях. – Я скоро зайду: потолковать надо.

Женщины ушли. Пронский обратился к своему гостю:

– Князь, я сам тебе в жены свою дочь предложил, ты сватов ко мне не засылал; я сам ее сватом был; ты мое сватовство принял, дочь не видавши; молода она, и приданое за ней немалое ты выговорил; я думал – и разговору конец, ан ты еще и красоты захотел, и дородности искать стал… Негоже это, князь!

– Послушай, князь Борис Алексеевич, – остановил было друга Черкасский, но Пронский резко перебил его:

– Постой, князь! Раскинь умом да поразмысли толком, много ли девиц с красотой да именитостью за тебя, князя Григория Сенкулеевича Черкасского, родители отдадут?

– Князь, ты обидеть меня измыслил? – начиная сердиться, спросил Черкасский.

– Нисколько! Но задел ты меня, князь!

– Да и я не хотел изобидеть тебя, – в примирительном тоне заговорил Черкасский, – с княгини твоей спесь маленечко захотелось сбить: очень уж она чванится дочкой-то своей! А по мне, девица ничего; люблю ведь я молоденьких, ведомо это тебе? – осклабившись, спросил он.

– Ведомо, а потому и затеял я это сватовство, чтобы отказа не было.

– Горденек ты, боярин!

– А ты не горд? Спеси-то боярской не отбавлять и у тебя стать.

Примирившись, князья потребовали вина и начали обсуждать, когда назначить день свадьбы.

– Чем скорее, тем лучше! – предложил Черкасский.

– Раньше Красной горки никак не управиться; до поста немного уж осталось, – задумчиво проговорил Пронский.

– А какие такие приготовленья? К попу съездить да обвенчаться, вот и вся недолга.

– Надо все честь честью, – ответил Пронский, – я хочу всю Москву удивить, самого царя-батюшку позвать, иноземцев…

– А я так разумею, – выпивая разом вино и не глядя на Пронского, сказал жених, – что княгиня твоя этому браку воспротивствует и помехой будет.