При дворе Тишайшего - [111]

Пронский вздрогнул. Хотя его истерзанные члены страшно ныли и вывихнутые руки плохо повиновались ему, но он, стиснув губы до крови, схватил Елену Леонтьевну за руку.

– Стало быть, любишь меня? – лихорадочными глазами глядя на нее, спросил он.

Царевна сделала попытку высвободить свою руку и, скрывая нервную дрожь, охватившую ее от прикосновения Пронского, ответила, не желая усиливать его страдания:

– Мне жаль тебя, душевно жаль, и сердце мое ноет от боли при виде тебя.

– Если жаль, стало быть, любишь! – слабо удерживая ее руку в своих искалеченных руках, возбужденно произнес князь.

Печальная улыбка мелькнула на устах царевны, но Пронский не заметил этой улыбки и продолжал говорить, охваченный счастьем и радостью:

– А если любишь, так я все и всем прощу – самому лютому своему врагу, Елене Хитрово, и то прощу все, ни на кого я зла больше не имею. Ольга, – позвал он дочь, – прости и ты меня!.. Много я виноват перед тобой и перед матерью твоею покойной. Прости, если можешь…

Ольга, заливаясь слезами, осторожно поцеловала руку отца.

– Видно, тебе на роду так написано: за грехи мои молиться, – продолжал князь, – молись, Ольга, за меня, молись, авось твои молитвы услышит Господь Бог.

– Царевна выпросит у царя помилование, – сквозь слезы проговорила Ольга.

Пронский с благодарностью взглянул на Елену Леонтьевну.

– Спасибо тебе, царевна, – произнес он, – но милости царской мне не дождаться. Да и на что она мне? Все равно под клобуком придется свои дни коротать, а мне что умереть, что жить без тебя – все одно!

– А неужели умереть позорной смертью не стыдно тебе, князь? – спросила царевна.

Глаза Пронского как-то загадочно сверкнули.

– Врагам моим тешиться над стыдом моим не придется, – с загадочностью произнес он, – если дядя не вызволит меня, им срамоты моей не увидать. А клобука монашеского я вместо жизни не приму. Мне – или свобода, или ничего не надо!

– Отец, отец, что ты задумал? – вскрикнула Ольга, но царевна тихо остановила ее:

– Оставь его, он хорошо задумал. Если он – настоящий витязь, о которых у вас сложены песни, то он и умереть должен, как витязь. Свободу он может только тогда взять, когда она ему будет возвращена вполне и вместе с честью. Приговор еще не состоялся? – спросила она князя.

– Не ведаю про то, – ответил Пронский, не отрывая своего взгляда от лица царевны.

– Ну, Ольга, прощайся с отцом! Нам пора идти, – сказала Елена Леонтьевна его дочери.

Ольга с воплем кинулась к отцу и в первый и последний раз в жизни обвила его шею своими худенькими руками.

Глаза Пронского вдруг увлажнились.

Кто знает, что пережил в эту минуту этот черствый, жестокий человек, всю жизнь проведший в наслаждениях и грехах и не знавший сладкого родительского поцелуя? Может быть, он пожалел о безумно потраченных днях с чуждыми и враждебными ему людьми, вдали от семейных радостей. Может быть, он пережил в эту минуту всю свою бурную жизнь и только теперь понял, как она была бесцельна и как дорого он теперь расплачивался за нее.

Голова Ольги лежала на его груди, и он ласково проводил искалеченной рукой по ее русым волосам.

– Ольга, пора! – напомнила ей растроганная царевна, сама едва сдерживавшаяся, чтобы не разрыдаться.

– Уже? – с тяжелым вздохом произнес князь. – Только что светло стало на душе… Ну, спасибо тебе, Елена Леонтьевна, спасибо тебе великое!.. В ноги поклонился бы, да силушки моей нет: сама видишь, что из меня сделали… – Он слабо улыбнулся. – Одна еще у меня просьба… не откажи, царевна, дай нищему последнее подаянье?

Его голос оборвался, и он с тоскливой мольбой взглянул на грузинку.

– Говори, князь, я сделаю все, что попросишь, – ответила царевна, до глубины души тронутая этой сценой.

– Слово даешь? – пытливо спросил ее Пронский.

– Даю.

– Ольга, поди сюда, – позвал Пронский дочь, – дай благословлю тебя, может быть, больше и не увидимся… Молись за меня и прости! – Он перекрестил ее и, крепко поцеловав, сказал: – Теперь ступай, мне царевне надо слово молвить.

– Батюшка… – хотела было просить остаться Ольга, но князь остановил ее мягко, но твердо:

– Ступай, Оля, надо мне с царевной слово молвить, ступай, прощай, родная!

Княгиня, глотая слезы, вышла из темницы.

Царевна с недоумением посмотрела на Пронского.

– Царевна, – начал Пронский, – ведомо тебе, что самые лютые звери от ласкового слова кроткими да податливыми делаются? Ведомо тебе, что ради красы женской человек на все пойдет, а ради слова ласкового да приветливого жизни не пожалеет? И сказала ты мне это слово ласковое, и это слово всю мою душу перевернуло. Другим я стал теперь человеком – легко и светло так на душе моей. Знаю я, что не люб я тебе. Где уж, заблуждался я! Разве может быть люб стервятник-орел чистой голубице? И хотя просветлела моя душа, а все же не забыть ни тебе, ни мне жизни моей темной, паскудной. Не хотел я при Ольге говорить – она и так, бедная, много приняла горя. Дала мне, давно еще, цыганка Марфуша зелья… я в ладанку его зашил и на груди ношу… Ты поняла меня, царевна?

Грузинка безмолвно кивнула головой.

– Муки терпел я и жить хотел, – продолжал Пронский, – ради тебя, ради красы твоей. Думал – вызволят от смерти, я из ссылки убегу и как-никак, злом, насилием, добуду тебя.