При дворе Тишайшего - [107]

Оба направились на половину Марьи Ильиничны.

Царица, по обыкновению, ела сласти и слушала длинный рассказ странницы о ее необыкновенном странствии на Афон. Царевны гуляли по саду, потом сновали по терему и все ныли и ныли с тоски.

– Ой, скучно, скучно, матушка-царица! – чуть не плакала Ирина Михайловна.

– Испей винца, и повеселеет! – предложила «верховая боярыня» Стрешнева.

– Ой, опостылело и вино-то! – махнула рукой царевна.

– Ну, сказочниц послушай! – разгрызая семечко, апатично произнесла царица.

– Надоели, все одно и то же гуторят! – лениво потягиваясь, проговорила Татьяна Михайловна. – Разве вот скоморохов созвать да с ними, как намедни, «действа» произвести? – раздумчиво предложила царевна, наслаждаясь ужасом, который отразился при ее словах на лице царицы.

– Что ты, мать моя! – замахала на нее своими пухлыми ручками Мария Ильинична. – Опять в «хари» обряжаться станешь?

– Царевнино ли это дело в «личины» рядиться? – укоризненно проговорила боярыня Стрешнева.

– Еще сама с ними в пляс пустись!

– А и пущусь, – хорохорилась Татьяна Михайловна. – Все лучше, чем с тоски подыхать.

– Как погляжу я на вас, государыни-царевны, – вмешалась странница, – и поразмыслю: выходит так, что все это в вас враг рода человеческого действует, смутные мысли вам внушает.

– Ну, пошла, старая, надоела! – остановила странницу Анна Михайловна. – Матушка-царица, вели игрецам на цимбалах, что ли, сыграть.

– Под праздник-то! – укоризненно напомнила опять странница. – Лучше бы Четьи минеи послушала.

– Царица, где же боярыня Елена Дмитриевна? – спросила царевна Ирина.

– Сама того не знаю, – ответила Марья Ильинична, – целый день она сегодня на «верху» не была. Уж не занеможилось ли ей?

– В городе сказывают, Пронского на допрос взяли, – осторожно доложила одна из «верховых боярынь».

– Пронского… в тюрьму? За что? – с любопытством обступили боярыню царевны.

– Во многих будто воровских делах повинился.

– Вот отчего боярыня и к нам не идет, – догадались царевны, – знать, больно скучает: друг он ей был.

Все «верховые боярыни» поджали губы и многозначительно опустили глаза. Наконец-то можно было позлословить и очернить эту царскую любимицу; но им это не удалось сегодня – отворились двери, и вошел царь с Милославским.

Алексей Михайлович еще не совсем остыл от охватившего его порыва гнева при известии, что Хитрово бежала, но был уже относительно спокойнее и, войдя, даже пошутил с сестрами.

– Ну, что, стрекозы, стрекочете? – спросил он, гладя по голове Ирину, свою любимицу. – А я вас журить пришел. Дошли до меня слухи, что в тереме на «верху» бывала ворожея и что будто царица и вы гадали у нее. Правда ли это?

Царевны, смущенные, молчали. Мария Ильинична побледнела и от испуга выронила на пол все семечки.

– Я вас спрашиваю, правда это? – уже суровее спросил Алексей Михайлович.

– Правда, – ответила одна царевна Ирина.

– А ведомо вам, что я этого не дозволял и не дозволяю?

– Ведомо было, – чуть слышно ответила Ирина.

– Как же вы мой запрет нарушили? – спросил царь и с укором посмотрел на сестер. – Как дерзнули вы нарушить мой указ? Ну, отвечайте же!

– Скучно нам было, братец! – как стон, вырвалось у всех сестер разом.

И, казалось, царь понял этот крик безысходной тоски; он молча опустил голову.

– Небось боярыня Хитрово привела ворожею? – после минутного молчания спросил он.

Царевны, не желая выдавать свою любимицу, ничего не ответили ему.

– А знаете ли вы, что дружба с ворожеями добром не кончается? Вот эта самая колдунья под пыткой оклепала боярыню.

– Не может быть! – с ужасом вскричали царевны, а царица закрыла лицо руками. – Не могла ворожея на боярыню наклепать, не за что клепать на нее.

– Должно быть, боярыня вину за собой какую-либо знала: только почуяла беду и дала тягу! – мрачно произнес Алексей Михайлович. – Пришел вам это поведать да узнать, в самом ли деле вы якшались с колдуньями. Срам на всю Москву, срам!.. Ну а боярыне несдобровать! От моего суда никуда не сбежать, – важно прибавил он.

Все стояли глубоко подавленные и молча выслушивали суровые слова царя.

Вдруг в сенях послышалось движение. Двери широко распахнулись, и, когда все в изумлении обернулись, их глазам предстала в голубом измятом летнике, с небрежно накинутой на голову фатой, бледная, измученная Елена Дмитриевна Хитрово.

VIII Жертва мести

Несколько дней, проведенных в тюрьме, сильно изменили наружность Бориса Алексеевича Пронского. Недавнего красавца трудно было теперь узнать. Худой, изможденный, с полуседой головой, с тусклым взглядом, он страдал не столько от телесных болей, сколько от душевных мук.

Сидя в низком, затхлом каземате, по земляному полу которого бегали крысы, а в крошечное оконце едва пробивался свет дневной, князь знал, что уже погиб окончательно. Его уже пытали, хотя, видимо, еще несколько щадили, но улики, доносы и наветы так и сыпались на него со всех сторон, как из прорванного решета. Все, что было им тщательно скрыто и погребено, как ему казалось, навеки, вдруг с ужасающей ясностью всплыло наружу, и теперь он должен был давать ответы за все им когда-то содеянное.

Теперь, оставаясь целыми мучительными часами один со своими мыслями и со своей совестью, князь не каялся в преступно проведенной жизни, а только проклинал свою неосмотрительность и свою роковую близость к боярыне Хитрово, которая так беспощадно погубила его.