Презренный кат - [12]

— Чай не малолеток я какой по задам-то бегать, — довольно часто у самого дома пирожника шептал себе под нос кат, как бы перед кем-то оправдываясь об изменении своего маршрута. — Пора уж мне и по широким улицам походить. Пора.

Всю неделю ходил Еремей мимо заветной избы, но так с ним ничего и не случалось. Вот дома другое дело: стоит только глаза закрыть, а Анюта уж перед ним, как наяву. До того она часто приходить стала, что и на жену вовсе смотреть не хотелось. Мало того, что не хотелось смотреть, кулаки вдруг чесаться стали. Уж раза три Марфа под горячую руку попадала. Сплошное наваждение. Колдовство какое-то.

Чернышев собрался даже к ворожее сходить, чтобы напасть эту снять, однако представил на мгновение, что вдруг не увидит больше никогда прекрасных анютиных глаз, и про ворожею больше не думал.

А сегодня с утра она перед ним вот и явилась. Не ворожея, конечно, а сама Анюта. Словно видение какое-то вдруг случилось. Метнулась из своих сеней, хвать Еремея за руку и за собой тащит.

— Спаси меня, — шепчет, — нет у меня больше ни на кого надежды, кроме, как на тебя Еремей Матвеевич. Пропаду я без батюшки. Совсем пропаду. Не виноват ведь он. Он ругаться любит, а вот на человека руку поднять никогда не сможет. Спьяна он себя оговорил. Я уж и к начальнику вашему на поклон ходила, только прогнал он меня. У меня лишь на тебя Еремей Матвеевич надежда осталась. Помоги мне ради бога. Спаси батюшку. Спаси ради бога!

— Да, как же я спасу твоего батюшку, — растерянно шептал, прислонившись к мшистой стене, Чернышев. — В крепостном каземате он. Не смогу я его спасти. Там, знаешь, какой караул строгий? Меня даже туда не всегда пускают.

— Ты всё сможешь, ты сильный, — не унимается Анюта. — Мне и обратиться больше не к кому. Одна я теперь. Пропаду ведь. Спаси Еремей Матвеевич. Я бога за тебя молить буду, всё, что пожелаешь, сделаю, рабой твоей безропотной стану. Только спаси батюшку.

— Да я б тебе, конечно, помог, милая, — прижал руки к груди Еремей, — но только что я смогу-то?

— Помоги! — в голос зарыдала девушка, обвила шею ката руками и уткнулась ему в грудь.

Защемило у Еремея всё нутро. У самого комок к горлу подкатил, да только, что он на самом деле сделать сможет? Не в силах ему сидельца спасти. Прижал кат к себе Анюту, стал целовать её в мокрое от слез лицо, да так крепко целовать стал, что девица в испуге затрепыхалась, пойманной рыбой, уперлась своими ладошками Чернышеву в грудь, вырвалась и убежала куда-то из сеней.

Как Еремей на улице очутился, он даже сам не понял. Всё, как в тумане перед ним замелькало. Ничего перед собой не видел кат, хотя солнце ярко освещало, сникший от чувства своего неотвратимого конца, снег, стараясь со всей своей весенней силой, и все кругом дышало весной. Однако не радовала сейчас глаз Чернышева весенняя погода, не обращал он на неё никакого внимания. Шел кат, не разбирая дороги по мокрому снегу вперемежку с водой, и одна только мысль стучала в его голове.

— Да как же я тебе смогу помочь, девонька? Да я б для тебя всё, что хочешь сделал бы, но здесь не в силах я. Да как же мне помочь-то тебе? Да как же?

Так и ходил кат с этой мыслью по застенку своему весь день. Руками привычную работу делал, а в голове одно и тоже.

— Да как же я тебе смогу помочь, девонька? Если бы я только смог, то неужто бы я тебе не помог? Что же мне делать-то теперь?

Опомнился он только, когда счастливо улыбающийся Сенька Суков мокрой рукавицей его по плечу шлепнул.

— Весна-то, какая дружная сегодня на улице, Еремей Матвеевич, — как всегда радостно сообщил свои мысли приятелю подьячий. — Всё течет. У нас-то с тобой здесь всё ещё ничего, а я вчера вот в казематы крепостные ходил, так там уж некоторые темницы водой заливает. Ни дать, ни взять вселенский потоп. Комендант в последние дни извелся весь, за узников переживает. С лица просто спал!

— А чего ты в казематах-то делал?

— Андрей Иванович допрос один посылал снять. Помнишь, пирожника того, который офицера гвардейского порешил? Ну, этого, Петрова. Племянника фрейлины матушки императрицы. Ну, Яганы-то? Помнишь?

— Помню, — замер на месте возле горна с поднятым поленом в руках Еремей. — Как не помнить?

— Так вот он вчера на попятную пошел. Всё признавался, признавался, а вчера вот раз и на тебе. Оклеветал, говорит, я себя спьяну. Не виновен, дескать, не резал офицера того ножом. «Привиделось мне, — кричит, — всё это. Наваждение было». Вот меня Ушаков и послал ещё раз допрос снять.

— Снял?

— А как же. Всё, как положено допрос снял и вечером же доложил. Смешно. Упирается теперь мужик, что не виноват, дескать, кричит. Вот дурачина. О чем раньше думал? Вот убей меня Еремей Матвеевич, а я не пойму, как так можно? Вчера признался во всем, а сегодня на попятную. Странные же люди всё-таки бывают. До крайности странные.

— И чего же теперь будет-то с ним, если он признаваться отдумал?

— А ничего не будет. Андрей Иванович сказал, что Государю про дело это уже, как полагается доложено, он уж распорядился приговор на бумаге писать и казнить пирожника на страстной неделе. Так что работенка тебе скоро подвалит, Еремей Матвеевич. Тебя-то не предупреждали ещё?