Прежде чем я усну - [35]

— Почему возник пожар? — спросила я.

Каминные часы пробили четверть часа.

— Это было давно. Мы жили в другом доме. До того, как переехали в этот. — Я подумала, что, наверное, он имеет в виду тот дом, который мы смотрели с доктором Нэшем. — Сгорело много всего. Книги, документы..

— Но как все началось?

Бен помолчал. Потом как будто хотел что-то сказать и передумал.

— Случайно. Нелепая случайность.

Интересно, что он хочет от меня скрыть. Может, я оставила непотушенную сигарету или не выключила утюг, или забыла про кастрюлю на огне? Я попыталась представить себя на кухне, которую осматривала позавчера: цементный пол, белая техника — только много лет назад. Я стою у горящей конфорки и потряхиваю сито с нарезанной картошкой, наблюдая, как ломтики падают в раскаленное масло и тут же начинают шипеть и подпрыгивать. Раздается телефонный звонок, я вытираю руки о фартук и иду в прихожую.

Что было дальше? Капля раскаленного масла попала в огонь? Или, поговорив, я направилась в гостиную, или, может, в спальню, напрочь забыв про сковороду на огне?

Не знаю и, возможно, никогда не узнаю. И хорошо, что Бен преподнес это именно так. Домашнее хозяйство — источник серьезных опасностей для человека с амнезией, другой мужчина мог бы осыпать меня упреками, раздражаться, ругать, не сдерживаясь, и, возможно, был бы прав. Я дотронулась до его руки, и он улыбнулся.

Я стала рассеянно рассматривать фотографии. На одной Адам в пластиковой ковбойской шляпе, с желтым галстуком на шее наставил на снимающего игрушечное ружье. На другой он на пару лет старше, лицо вытянулось, волосы потемнели. На нем застегнутая на все пуговицы рубашка и детский галстук.

— Школьная фотография, — пояснил Бен. — Официальная. — Он вдруг ткнул пальцем и рассмеялся. — Гляди, вот досада. Надо было переснять!

На снимке была видна не заправленная под воротничок резинка галстука. Я провела по снимку пальцами. «Неправда, — подумала я. — Прелестная фотография».

Я пыталась вспомнить Адама — например, как приседала перед ним на корточки, надевала галстучек, причесывала или вытирала подсохшую кровь с разбитой коленки.

Но я не помнила. Да, у мальчика на фотографии были такие же полные губы, как у меня, его глаза чем-то напоминали глаза моей матери, но, в сущности, он был мне незнаком.

Бен взял другой снимок и протянул мне. Здесь Адам был постарше — лет семи.

— Как тебе кажется, он похож на меня? — вдруг спросил Бен.

На снимке Адам, в шортах и белой футболке, держит футбольный мяч. Волосы короткие, стоят дыбом от пота.

— Да, возможно. Немного, — сказала я.

Бен улыбнулся, и мы стали смотреть фотографии дальше. На большинстве были мы с Адамом, на некоторых — он один. Видимо, большинство снимков сделал Бен. На двух-трех Адам был с друзьями, вот он на празднике — в костюме пирата, с картонным мечом. А на одной держит на руках маленькую черную собачку.

Еще в коробке среди снимков лежало письмо, адресованное Санта Клаусу, написанное синим карандашом. Буквы плясали по листку вкривь и вкось. Он просил велосипед или щенка и обещал, что будет хорошим мальчиком. Ниже он подписал свое имя и возраст. «Четыре годика».

Не знаю почему, но, когда я увидела письмо, у меня внутри что-то оборвалось. Безграничное горе охватило все мое существо. До сих пор я была более-менее спокойной — не благостной, конечно, и не смирившейся, но спокойной. А тут в один миг моя напускная сдержанность словно испарилась. Я вдруг стала совершенно беззащитна.

— Прости, прости меня, — сказала я, протягивая Бену пачку фотографий. — Я не могу. Сейчас не могу.

Он обнял меня. Я почувствовала, как к горлу подступает тошнота, но подавила приступ. Он сказал, что все будет хорошо, что он всегда будет рядом и никогда меня не покинет. Я прижалась к нему, и так мы и сидели, слегка покачиваясь. Я чувствовала какое-то отупение, будто находилась за тысячи миль отсюда. Я словно издали наблюдала, как Бен принес мне стакан воды и положил фотографии в коробку. Я всхлипывала. Видела, что он тоже расстроен, однако в выражении его лица я угадывала нечто иное. То ли апатию, то ли смирение, но точно не потрясение.

С содроганием я осознала, что он все это уже проходил. Горе стало для него привычкой. Он с ним сжился, сросся, оно превратилось для Бена из внешней угрозы в основу мироощущения.

Лишь для меня это как удар грома. Каждый день.

Я извинилась и отправилась наверх, прямиком в спальню. К дневнику в коробке. Надо все записать.

* * *

Эти священные моменты. Сидя на коленях у шкафа или лежа на кровати, я пишу в какой-то лихорадке. Слова льются из меня сплошным потоком, сами по себе. Заполняя страницу за страницей. Я опять здесь, в спальне, Бен думает, что я легла спать. Я просто не могу остановиться. Хочу записать все-все.

«Наверное, подобное чувство я испытывала, когда писала роман, — подумала я. — Или все приходило медленнее, в размышлениях? Ох, только бы вспомнить».

Потом я спустилась вниз, налила нам чаю с молоком. Размешивая чай, думала: «Я ведь, наверное, сотни раз готовила еду для Адама, делала овощное пюре, соки…» Я принесла чай в гостиную.

— Я была хорошей матерью? — спросила я Бена, подавая ему чашку.