Прежде чем ты уснёшь - [35]

— Да, но я отвечаю за свою шляпу! — кричит он.

Я забираю папину шляпу из гардероба, надеваю ее на голову и смотрю на свое отражение в большом зеркале у входа в кафе.

— Она тебе немного велика, — говорит швейцар.

Я смотрю на его отражение в зеркале, встречаюсь с ним взглядом.

— Зато она красивая, — отвечаю я.

Я возвращаюсь в зал, прохожу мимо папы и карабкаюсь на сцену, где сидит оркестр «Театрального кафе», состоящий из трех человек.

Позвольте вам представить: Сёренсен за пианино, Чарлей с виолончелью, Викстрём со скрипкой. Все они старые, уверена, им уже лет по сто. Они немножко похожи на кукол Иво Каприно[15].

— Сёренсен, — говорю я, — сыграете Гершвина?

— Хм, — с сомнением в голосе отвечает Сёренсен, глядя на Чарлея и Викстрёма. — Нет ничего хуже полупьяной женщины, которой взбрело в голову спеть в ресторане «Летнюю пору» Армстронга.

— Я не полупьяная, — я уже более чем полупьяная, я никогда ни в чем не бываю «полу», но об этом я Сёренсену не говорю, — и я не собираюсь петь «Летнюю пору», — возражаю я.

— Хм, — отвечает Сёренсен, зажмурившись.

— Я не против, — говорит Чарлей.

— Почему бы и нет, — говорит Викстрём.

— Хм, — в нерешительности тянет Сёренсен и, нагнувшись к балюстраде, смотрит на мужчину с темными волосами, обутого в сливово-красные ковбойские сапоги. — Ты пытаешься соблазнить его? — спрашивает он.

Я киваю.

— И пока что тебе это не удается?

— Нет.

Покачав головой, Сёренсен поворачивается к коллегам.

— Вон тот тип ее ни в какую не замечает. Но мы тут бессильны. По-моему, ему по душе блондинка.

— Какая блондинка? — спрашивает Чарлей.

— А вон та, внизу. Сюда смотри. Вон — с подружкой.

Чарлей и Викстрём нагибаются к балюстраде.

— Хороша, — бормочет Чарлей.

— Великолепна, — прибавляет Викстрём.

— Послушайте, — говорю я, — вы сыграете или нет?

— У тебя нет шансов, — пожимает плечами Сёренсен.

— Я умею петь.

— Она умеет петь, — говорит Чарлей.

— А танцевать ты умеешь? — спрашивает Сёренсен.

— И танцевать тоже.

— И танцевать она умеет, — повторяет за мной Чарлей.

Викстрём щурится, разглядывая меня через очки.

— Как тебя зовут? — спрашивает он, осторожно притрагиваясь к моим волосам. Руки у него большие и старые.

— Карин Блум. Меня зовут Карин Блум.

— А ты не родственница Рикарда Блума, который эмигрировал в Америку?

— Я его внучка.

— Так и знал.

— Но я его, конечно, никогда не видела, — говорю я. — Он умер во время войны.

— Я знаю, мы были знакомы, — отвечает Викстрём.

— Знакомы?

— Еще бы. Мы приехали в Нью-Йорк почти одновременно, в тридцать первом, я запомнил, потому что в тот год корнетист Бадди Болден умер в сумасшедшем доме в Луизиане. Помню, мы с Рикардом еще говорили о том, что нам теперь никогда не услышать Бадди Болдена, потому что его музыка умерла вместе с ним, и единственное, что нам остается, — это закрыть глаза и представить, как он играл раньше, еще до того, как попал в тюрьму, до того, как напился до бесчувствия и ударил свою тещу по голове кувшином. Вот он подносит корнет к губам и начинает играть…

— Кончай заливать, Викстрём, — перебивает его Сёренсен. — Про Бадди Болдена в то время никто и не знал.

— Жалко тебе, что ли? — бормочет Чарлей. — Пусть продолжает.

— Нас с Рикардом тогда интересовали три вещи, — говорит Викстрём. — Бокс, джаз и женщины. Очень скоро твой дедушка влюбился в одну норвежку, которая жила в Бруклине, по-моему, на Бей-Ридж. Да, точно, с твоей бабушкой они тогда еще и знакомы не были.

— А вы не помните, как ее звали? — спрашиваю я. — Я про ту норвежку, в которую он влюбился.

— Уже не помню. Старость. Склероз, понимаешь. — Викстрём показывает на свою голову и крутит пальцем у виска. — Через некоторое время я потерял с ним связь. Но я и сейчас вижу перед собой эту норвежку, я его понимаю, как тут не влюбиться, настоящая Женщина. Прекрасно сложена, длинноногая, грациозная, красивая, как мост Джорджа Вашингтона. Я его хорошо помню, мост этот, его достроили в тот же год, когда я приехал в Америку. Тогда о нем, конечно, только и разговоров было, а мне нравилось стоять немного поодаль и смотреть на него в лучах предвечернего солнца. Вообще-то, я обычно женщин с мостами не сравниваю, но та норвежка ни в чем мосту не уступала.

— Значит, не вспомните, как ее звали? Даже если закроете глаза и очень постараетесь?

— Может, Сельма? — спрашивает Викстрём.

— Вполне возможно, — говорю я.

— Значит, так оно и есть. Ее звали Сельмой.

— А дедушка, он каким был? Что он был за человек?

— Немного мечтатель. Он был помешан на Гершвине так же, как и ты. Помню, он рассказывал о своих первых днях в Нью-Йорке, о том, как после прибытия парохода и бесконечных часов ожидания на Эллис-Айленде он все ходил и ходил туда-сюда по улицам, забыв о времени, о еде, и пытался вобрать в себя город. Он был очарован ароматами, звуками и окружающими картинами, он был убежден, что Гершвин сочинил «Рапсодию в голубом» для него. Ты спрашиваешь, что он был за человек? — Викстрём переводит дух. — Я скажу тебе. Это ни для кого не секрет. Рикард Блум был как Веслефрик[16] из сказки: что бы он ни просил, никто не мог ему отказать.

Сёренсен вытягивает вперед руку и закрывает глаза.