Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - [27]

После хиротонии, когда и молитв, и постов, и требований к ней, как теперь уже «матушке», стало больше, а денег – меньше, жена уже почти не колебалась. Если «рехнувшегося» мужа-офицера она еще как-то терпела, то с мужем-попом она примириться не могла. И Васильев, прослужив полгода женатым священником, превратился в целибата – безбрачного. По канонам жениться он более права не имел.

Впоследствии он не раз задумывался: можно ли было избежать такого исхода? И, хотя ему трудно было признаться в этом даже самому себе, где-то в глубине души он все же говорил: да, при иных условиях можно было хотя бы попытаться.

Но вот с условиями были как раз проблемы. Ибо вскоре после того, как будущий отец Василий начал активно воцерковляться, на его жизненном пути возникли очень серьезные затруднения.

* * *

Начало 1990-х годов оказалось для постсоветских военнослужащих временем крайне скверным не только в моральном плане, но и в материальном. Цены росли катастрофически быстро – и для людей, которые привыкли с детства и до седых волос жить примерно с одними и теми же ценниками, это стало сущим светопреставлением. Какое-то время существовала карточная система. После ее отмены, впрочем, сильно лучше не стало. Начались перебои с выдачей заработной платы. Военным, конечно, не задерживали зарплату так же основательно, как рабочим, учителям и прочим совсем уж ненужным тогдашней власти людям, то есть месяцев на десять-одиннадцать. Но на пару-тройку месяцев все же задерживали. И к тому моменту, когда дензнаки выдавались на руки, стоимость их существенно уменьшалась. В какой-то момент прапорщики, а следом и офицеры начали с ужасом осознавать, что им не на что купить даже хлеба. В небольшом магазинчике, который имелся в их воинской части, появилась толстая истрепанная тетрадка. В нее продавец вписывал ФИО периодически заглядывавших офицеров и количество буханок хлеба, которые они брали в долг – до ближайшей зарплаты…

В один дождливый сентябрьский день, в 1992-м году, Васильеву пришлось с утра отправиться в Мангазейск – участвовать в «утрясании» очередного вопроса в штабе округа. Назад вернулись уже довольно поздно, в половине пятого вечера. Когда казенный уазик заехал на территорию части, Васильев вместе со спутниками увидел, что что-то случилось: перед одним из двух трехэтажных панельных домов собралась толпа. Тут же стоял другой УАЗ, только милицейский, и скорая помощь.

– Тормозни-ка тут! – негромко сказал он водителю – сорокалетнему прапорщику, который, впрочем, и так уже остановил машину.

Васильев выпрыгнул на мокрый растрескавшийся асфальт и быстро подошел к толпившимся у подъезда людям.

– Что случилось? – громко, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил он. Никто не ответил. Женщины с нервной тревожностью пару раз оглянулись на него испуганными и безсмысленными глазами, мужчины продолжали стоять, перешептываясь и тихо переругиваясь друг с другом. Дождь продолжал противно, изматывающе моросить, но расходиться никто не собирался.

– Что случилось-то? – уже тише спросил Васильев своего знакомого, капитана Николаева, стоявшего тут же, рядом с ним.

– Васька застрелился, – тихо ответил он.

– Как застрелился?! – недоуменным, но уже почти кричащим шепотом переспросил Васильев.

– Так, – Николаев стал говорить еще тише. – Застрелился. Как все стреляются. Оставил записку: мол, никого не виню, стыдно, что детей кормить нечем. Не могу, мол, так жить.

Васильев почувствовал, как у него слегка подкосились ноги, а волосы на голове, намазанные скверным армейским «Шипром», начинают противно чесаться от выступившего пота. Вася Петренко был его старым приятелем, он тоже когда-то окончил Киевское училище. Вася был чуть помоложе. Они никогда не были особенно близки, но общая альма-матер, вкупе с тем, что они были тезками, – это невольно сближало их в тесном гарнизонном мирке. К тому же Петренко был человеком в общении легким, добродушным и на редкость хлебосольным (а такое в армейской среде всегда ценится особо). Пять лет назад Вася стал местной знаменитостью: его супруга родила тройняшек. Приезжали фотограф и журналист из районной газеты, в которой вскоре вышла небольшая заметка со столь же небольшой фотографией молодого и в один момент ставшего многодетным семейства Петренко. Вася был очень горд: и заметкой, и женой, но в первую очередь – тремя своими сыновьями.

А вот теперь эта радость и гордость стала для него смертным приговором. Даже те офицеры, у кого в семье был всего один ребенок, не знали, где найти деньги, чтобы одеть, обуть, собрать его в школу (не говоря уже про еду – о еде вообще почти не удавалось забыть). «Вытянуть» же троих сыновей оказалось просто невозможно. И вскоре Вася понял, что помощи ему ждать неоткуда. Неясно, когда именно он решил наложить на себя руки. Со стороны ничего, решительно ничего нельзя было заметить. Но вот настал этот сентябрьский день, и вышло так, что Вася дома был, а его жены и всех троих сыновей – не было. Тогда он написал короткую записку на грязно-желтом листе, вырванном из старой телефонной книги, достал свой табельный ПМ (который не должен был, вообще-то, находиться у него дома – но тем не менее находился) и выстрелил себе в висок…