Претендентка на русский престол - [52]
Кусочки головоломки сошлись, образовав картину тщательно продуманного и дерзко осуществленного плана, а Лиза, осознав свою слепоту и глупость, не в силах была заглушить мучительных угрызений совести, думая, что, будь она поумнее да поосторожнее, все могло бы сложиться иначе…
Не меньше Лизы страдал Фальконе. Сознавать, что его самые сокровенные чувства использовали в низменных, злобных целях, было невыносимо для этой благородной души. Вдобавок, в отличие от Лизы, он кое-что понимал в химии: и внезапная гибель цветов, среди которых он нашел осколки кувшина, из которого сам же напоил Хлою, пробудила в нем ужасные подозрения. Но Фальконе был слишком горд и надменен, чтобы дать им волю; ведь тогда пришлось бы признать, что римская простолюдинка, из-за которой он, русский граф, потерял голову, гнусна и мерзостна. Теперь же эта истина стала перед ним во всей своей неприкрытой наготе, и деваться от чувства вины, от раскаяния, от презрения к себе самому было некуда.
Не щадя себя, исповедовались Лиза и Фальконе перед Августою в тот бесконечно печальный день, пришедший на смену карнавальному забвению, но она повела себя с великодушием истинной государыни, отпускавшей своим друзьям и сотоварищам их невольные прегрешения, простившей все ошибки, с готовностью забывшей прошлое, чтобы стойко встретить будущее, ибо пока и оно не сулило ничего доброго.
Она отказалась от попыток разыскать похитителей «русской принцессы», ибо не верила, что сие возможно. Да и кто это станет делать, кому поручить месть? Трем беспомощным женщинам и их единственному защитнику? Или, подобно ордену, нанимать убийцу? А вдобавок разделяла надежду Лизы, что большинство похитителей погибли при пожаре в катакомбах и от них остались только одиночки вроде Джудиче. Просто надо быть осмотрительнее – вот и всё.
– Нас теперь только четверо, – сказала она с печальным спокойствием. – И осталось единственное: немедленно вернуться в Россию. Я не верю, что больше чтят того, кто в отдалении. Нет, их просто забывают.
– Бог весть, что ждет там, ваше высочество, – начал было Фальконе.
Властный жест Августы остановил его:
– Мы можем только предполагать – опасаться или надеяться, именно этим я и занималась всю свою жизнь. Нерешительностью и осторожностью я сыта по горло! Более ничего не желаю знать, кроме воли государыни, выраженной ею самолично.
Лиза вскинула глаза, и Августа поняла ее.
– Если императрица не пожелает дать аудиенцию своей подданной, то мать не откажется увидеть свою дочь. А я… я готова склониться пред нею и смиренно принять всякую участь, коя мне будет ею уготована: трон или монастырь, славу или забвение. Но только в России! Ежели оставит при дворе, повелев, как и прежде, не открывать тайны рождения моего, приму и сие, сделавшись покорною служанкою императрицы, а затем… – голос ее чуть дрогнул. – Затем и нового государя.
– Не опасаетесь ли вы гнева императрицы за самовольство? – осторожно осведомился Фальконе, но встретил огненный взор Августы.
– Мне бояться гнева императрицы? Однако я не только дочь ей, но и внучка великого Петра! Верить стану, что решения государыни на благо России принимаются, поэтому повторяю: всякую участь благодарно приму, даже и плаху!
Лиза слушала ее, опустив глаза и до боли сплетя дрожащие пальцы, чтобы скрыть волнение, охватившее все ее существо. Она могла прежде считать Августу доброю подругою, оставаться дружна с нею и впредь, грустить и смеяться с нею, негодовать на нее и быть благодарной, меняться с нею платьями, возбуждать ее ревность, разделять с нею опасности или почести – и все же никогда теперь не избавиться Лизе от понимания, что не только рождены они с Августою в разных слоях общества, но и принадлежат к разным мирам по умственному и духовному строю, по предназначению своему и путям, коими идут к его исполнению; к разным, разным мирам, как если бы стояли они на противоположных берегах быстротекущей реки Жизни, лишь изредка и ненадолго встречаясь на перекинутом меж ними шатком мосточке. И грустно, бесконечно грустно было ей оттого, что никогда не подняться ей на те нравственные высоты, с коих никогда не спускалась Августа, и весь клубящийся, противоречивый строй душевных сил Лизы чужд Августе так же, как прекрасной, светлой, сияющей утренней звезде чуждо ее зыбкое отражение в темной мути придорожного бочажка. И вдруг с острою тоскою вспомнила Лиза ту бесшабашную гордость, ту благородную дерзость, которые поддерживали ее под огнем злого допроса Бетора, и она поняла, что душу заложила бы, чтобы еще хоть раз побывать Августою – возвышенной, величавой, царственной!..
Она с трудом воротилась из дебрей своих мечтаний, чтобы увидеть, как Фальконе покорно склоняет голову, услышать его почтительное:
– Воля ваша, государыня!
Итак, решение было – ехать.
Но решить оказалось еще мало. Фальконе занялся добыванием выездных бумаг. Дело осложнилось тем, что документов надобно было три: на выезд Фальконе и двух его племянниц из Папской республики, на выезд греческой княгини Петриди со свитою и русской княгини Дараган со свитою тоже, для передвижения по Швейцарии, Франции, Германии и Польше. Могла случиться погоня, и ее надо было во что бы то ни стало сбить со следа. Обращаться приходилось к разным, не очень надежным людям, представляющим закулисные стороны государственной машины. Щедрые взятки давались одна за другой, но проволочек и препятствий не становилось меньше; Фальконе ежедневно возвращался домой злой и усталый, бормоча свое излюбленное:
