Претендент на царство - [35]

Женщина целеустремлённая, неотступная, всегда знающая, что и ради чего необходимо делать, чтобы быть с теми, кто у власти и в силе. Её не волновали ни идейные, ни политические вопросы, тем более всяческие противоречия; она убеждённо подчинялась требованиям Времени, заботясь прежде всего о том, чтобы её дети — Дарья и Дмитрий, были на высоте положения, несмотря на соловецкое клеймо отца, на раскулачивание его старшего брата, Ивана Филипповича, сосланного вместе со всей многочисленной семьёй на Север, в необжитую тайгу.

Её неотступная лояльность властям отводила любые напасти. Но с повзрослевшими детьми ей не всегда было просто, особенно с сыном. Но он ей всё прощал. Отчего? А оттого, что мать вторично замуж не выходила, хотя предложений было немало. Она оставалась верной неуходящей памяти Хромого доктора. Так помнили в районе Фёдора Филипповича Чесенкова: за хромоту, но прежде всего за доброту, за ласковость, а главное за то, что он будто бы вылечивал от всех болезней. Эта народная легенда о Хромом докторе жива до сих пор.

Непреклонная и деспотичная Ольга Герасимовна Фионова своей властной рукой соединила судьбу дочери и комсомольского вожака Ивана Силкина, сына первого коммунара, рождённого после его гибели ссыльной учительницей, эсеркой Ефросиньей Князевой. По силе воли, по идейным убеждениям, по неотступности в делах и поступках Ефросинья Князева, между прочим, превосходила твёрдокаменную Ольгу Фионову, в чём та не стеснялась в открытую признаваться. Судьба её была трагическая: ещё при жизни Ленина она была расстреляна — в 1922 году, после знаменитого эсеровского процесса. Двухлетнего сиротку Ивана Силкина взял к себе и воспитал одноногий коммунар по прозвищу Пушкарь — бессменный председатель Гольцовского сельского совета…

Иван Силкин и Дарья Чесенкова любили друг друга, но, окончив педучилище в Городце Мещерском, разъехались учительствовать в разные концы района, и всё ведающая в человеческих делах, как сивилла, Ольга Герасимовна, не откладывая надолго, вновь и накрепко их соединила и, расписавшись, всю весну тысяча девятьсот сорок первого года они были небесно счастливы… Но уже летом их любовь трагически оборвалась: и сын их, Сёмушка, появился на свет после гибели отца, — как и сам его отец, — будто заклятье было на роду написано… Верной погибшему мужу, — как и её мать, Ольга Герасимовна Фионова, своему незабвенному Хромому доктору, — оставалась и Дарья Фёдоровна.

Пока бабуля была жива, всё светлое и правильное ясно и твёрдо присутствовало в их доме сельских интеллигенток — докторши и учительницы. Смерть бабули пришлась на подростковый возраст внука, возраст дурной и вздорный, и мягкосердечная, совсем не кремнёвая Дарья Фёдоровна почувствовала — полетел по жизни её сыночек без руля и ветрил: посыпались бесконечные проказы да сплошные неприятности.

Неукротимый и настырный, весь в бабку, да только без её принципов — праведных или просто житейских, что, в общем-то, не суть важно, завертелся её Сёмушка колесом, да всё не туда. Теперь его взгляды формировал, невзирая на протесты и слёзы матери, двоюродный братец, Женька Норкин, — зловредный лоботряс и вороватый потешник. За мешок картошки, умыкнутый из совхозного склада, — а кража уже была далеко не первой, — их осудили на три года и отправили в колонию несовершеннолетних преступников в Суздаль.

Но Сёмка пробыл в камере-кельи бывшего Ефимьевского монастыря всего четыре месяца: ленинградская родня и в первую очередь его дядя, материн родной брат, Дмитрий Фёдорович Чесенков, заслуженный геолог, орденоносец — и за геройство на войне, и за разведку недр, — сумели вытащить его из уголовной среды. Однако отпечаток колонии, словно родимое пятно, оказался неистребимым. Не помогло и то, что дядя взял его к себе в Питер, определил в школу. Психология Семёна как-то затвердела на тюремной фене и понятиях, и в своей подростковой среде он воспринимался парнем порченным, — нечестным, подловатым и даже дурным. Особенно за то, что постоянно стремился потешаться над теми, кто слабее, незащищённее, — чтобы больше унизить, придавить. Эта злая страстишка — понасмешничать над себе подобными, причём без меры, а порой и жестоко, отчуждала от него одноклассников. Его сторонились, и дружбу с ним не водили.

В общем, со сверстниками он оставался блатным, враждебно-задиристым и подло-насмешливым, чем отличались в те годы все, прошедшие зону и лагерный произвол. Хотя пути с братаном Норкиным у него разошлись — тот напрочь прикипел к уголовщине, — однако и в Питере нашёлся ему подобный, тоже двоюродный братец, но уже не по отцовской, а по материнской линии, Вовка Наумов, сын одной из сестёр Чесенковых, из трёх его двоюродных тёток, с которым они в начале хрущёвской оттепели-перестройки, когда до одури разоблачали культ личности Сталина и жили «в мире и дружбе» с Америкой, втайне фарцевали на Дворцовой площади и занимались вымогательством в молодёжной среде.

После семилетки, прожив в Питере полтора года, Сёмка Силкин вернулся в Гольцы к матери, легко после ленинградской школы поступил в Индустриальный техникум в Городце Мещерском, учился, правда, там шаляй-валяй, не по способностям, и, видимо, поэтому — высокомерный, заносчивый, раздражавший не только своих сокурсников, среди которых постоянно пытался брать верх, но и педагогов, над коими любил поизмываться, — в общем, с последнего, пятого, курса попал в армию, — в отместку, для перевоспитания, не защитив диплома, так и оставшись на всю дальнейшую жизнь с незаконченным среднетехническим образованием.