Преступники и преступления с древности до наших дней. Гангстеры, разбойники, бандиты - [47]

Неуспех розыска угнетал меня.

Прошло около двух недель.

На одном из обычных утренних докладов у обер-полицмейстера графа Шувалова он передал мне телеграмму со словами:

— Съездите в Парголово, произведите дознание и сделайте что нужно для поимки преступников.

Телеграмма была такого содержания:

«В ночь на сегодняшнее число на Выборгском шоссе ограблена, с нанесением тяжких побоев, финляндская уроженка Мария Рубан».

Поручение это пришлось мне не по сердцу: и по столице у меня была масса дела, а тут еще поезжай в пригород.

Но граф не переносил возражений, а потому ничего не оставалось делать, как покориться.

Узнав о местожительстве потерпевшей, я на моем иноходце в два часа доехал до деревни Закабыловки. Стоявшие у ворот одного из одноэтажных домов нижний полицейский чин и человек пять праздных зевак без слов подсказали мне, куда завернуть лошадь.

В избе я увидел знакомую мне картину: в переднем углу, под образами, сидел, опершись локтями на деревянный крашеный стол, становой пристав, строчивший протокол. Поодаль, около русской печи, за ситцевой занавеской, громко охала жертва. Тут же около нее суетился маленький юркий человек, — видимо, фельдшер — и две какие-то бабы голосисто причитали на разные тона.

Подождав, пока больная пришла несколько в себя и успокоилась, я приказал бабам прекратить их завывания и приступил к допросу.

— Ну, тетушка, как было дело?

— Нешиштая шила!.. Шерти, шерти!.. — заговорила, своеобразно шепелявя, избитая до полусмерти баба.

— А!.. Нечистая сила!.. Черти!..

Внимание мое вмиг удвоилось, и я принялся за обстоятельные расспросы.

Вот что на своеобразном русском жаргоне изложила чухонка:

— Отъехала я верст пять от казарм; час-то был поздний, — я и задремала. Проснулась, вижу: лошадь стоит. Вижу, по бокам телеги стоят три дьявола, с черными, как вакса, рожами, языки огненные и хвосты лошадиные! Как лютые псы, бросились они на меня и начали рвать на мне одежонку… Кошель искали. А как нашли мой кошель, так вместе с карманом и вырвали: а в кошельке-то всего, почитай, гривен восемь было…

— Ну, думаю, теперь отпустят душу на покаяние… Да не тут-то было: осерчал, видишь ты, один, что денег в кошельке мало, затопал копытами да как гаркнет:

— Тяни со старой шкуры сапоги, ишь подошвы-то новые!

И стал это он, сатана, сапоги с ног тянуть, да не осилить ему, ругается, плюется, а все ни с места. Сапоги-то не разношены были, только за два дня куплены… Собрался он с духом, уперся коленишем мне в живот, да как дернет изо всей-то силы, я уж думала, ногу с корнем оторвал, да только сапог поддался!..

Тогда другой-то, который держал меня за горло, придавил коленом грудь и говорит: «Руби топором ногу, если не осилишь!»

— Захолодело мое сердце, как услышала, что сейчас ногу мою будут рубить. Да, видно, Богу не угодно было допустить этого. Дернул еше раз окаянный, сапог-то и соскочил. А потом бить меня стали. Избили до полусмерти. Что было со мной дальше — не помню. Оглянулась, гляжу Рыжка у ворот избы стоит, а сама я лежу на дне телеги и на бок повернуться не могу. Голова трешит, а ноги и руки так болят, точно их собаки грызут. Спасибо, соседи увидели да на руках сволокли в избу…

Для меня все было ясно. Картина нападения, переданная потерпевшей, хотя и в сгущенных красках, подсказывала мне, что шайка парголовских грабителей, видимо, избегавшая проливать кровь, состояла не из профессиональных разбойников.

С другой стороны, случай повторения грабежа в той же местности рассеял мои сомнения в распаде шайки и вернул мне надежду изловить ее участников.

Дня через три я распорядился, чтобы к ночи была готова обыкновенная, запряженная в одну лошадь телега — такая, в которой чухны возят в город молоко. Телега должна была быть с сильно скрипучими колесами. В нее положили два пустых бочонка из-под молока, несколько рогож и связку веревок.

Для экспедиции я выбрал состоявшего при мне бравого унтер-офицера Смирнова и отличавшегося необычайной силой городового Курленко.

Переодетый вечером дома в полушубок, я уже собирался выходить, когда случайно брошенный на Курленко взгляд заставил меня призадуматься.

«А что, если грабители не решатся напасть на мужчину, да притом на такого коренастого, каков этот хохол?» — подумал я.

— Курленко, ты женат?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— Иди живо домой, надень кофту и юбку жены, а голову повяжи теплым платком.

Полное недоумение выразилось на широком, румяном, с еле заметной растительностью лице полицейского. Но исполнять приказания он привык без размышлений и с изумительной быстротой…

Возвратясь обратно в кабинет, я присел за письменный стол и начал думать о предстоящей экспедиции. Вдруг слегка скрипнула дверь, и на пороге появилась толстая, румяная баба.

— Что тебе тут надо? — спросил я.

— Изволите меня не признать, ваше высокоблагородие, — вытянув руки по швам, зычным голосом проговорила незнакомка.

Я не мог не улыбнуться: Курленко, в бабьем одеянии, со своей солдатской выправкой, был бесподобен!..

— Ну, теперь в путь! Меня вы обождите у московских казарм!

Переждав полчаса, я вышел из дому.

В три четверти часа извозчик довез меня до московских казарм, а отсюда, отпустив возницу, я побрел по Самсониевскому проспекту вперед.