Преступники и преступления с древности до наших дней. Гангстеры, разбойники, бандиты - [40]

— Хорошо спал? — спросил он.

— Как собака!

Мы сделали несколько шагов молча; потом Мишка стал говорить, сперва издалека, потом прямее.

— Теперь в Питере вашего-то брата, беглых разных, пруд пруди! Только не лафа им.

— А што?

— Ловят! Уж на что шустрые ребята, что извозчиков щупали, а и тех всех переняли… Опять воров…

— Меня не поймают…

— Это почему?

— Потому один буду работать.

— И хуже. Обществом куда способнее! Тебе найдут, тебе укажут. Действуй, а там и вещи сплавят, и тебя укроют… Нет, одному куда хуже! Ты вот с вещами… а куда идти? К Павлу. Ты с ним сдружись. Польза будет!

— А тебе есть польза? — спросил я смело.

Он усмехнулся.

— Много будешь знать — скоро состаришься! Походи к нему, увидишь. Ну, я в сторону!

Мы дошли до Обводного канала.

— Прощай!

— Если что будет али ночевать негде, иди к Павлу!

— Ладно! — ответил я и, простившись, зашагал по улице.

Мишка скрылся в доме Тарасова.

Я нарочно делал крюки, путался на Сенной, петлял и потом осторожно юркнул в свою Подьяческую, где тогда жил.

Умывшись и переодевшись, я прямо прошел в Нарвскую часть, где Колчевский встретил меня радостным известием о командировке.

Поездка в Царское явилась для меня совершенно пустым делом.

Я захватил с собой шустрого еврея, Ицку Погилевича, который служил в городской страже, и с ним вместе оборудовал все дело часа в два.

Взяв из полиции городовых, я прямо явился к содержателям извозчичьего двора, Ивану и Василию Дубовицким, и, пока их арестовывал, мой Ицка успел отыскать и лошадь, и упряжь, проданные им моими арестантами.

Я отправил их в часть, а сам с Ицкой и двумя стражниками поскакал в Кузьмино, к крестьянину Тасину, и опять — без всякого сопротивления — арестовал его, а Ицка разыскал двое саней и полушубок со следами крови.

Мы привезли и этого Тасина, и все его добро в управление полиции и, когда приехали Келчевский и Прудников, я сам представил и людей, и вещи, и полный отчет.

Как сейчас помню изумление Прудникова моей быстроте и распорядительности, а Колчевский только засмеялся.

— Вы еще не знаете нашего Ивана Дмитриевича! — сказал он.

В ответ на эти похвалы я указал только на своего Ицку, прося отличить его.

Между прочим, это был очень интересный еврей.

Как он попал в стражники, я не знаю. Труслив он был, как заяц. Но как сышик — незаменим. Потом он долго служил у меня, и самые рискованные или щекотливые расследования я всегда поручал ему.

Маленький, рыжий, с острым, как шило, носом, с крошечными глазками под распухшими воспаленными веками, он производил самое жалкое впечатление безобидной ничтожности и с этим видом полной приниженности проникал всюду.

В отношении же обыска или розыска вещей у него был прямо феноменальный нюх. Он, когда все теряли надежду найти что-нибудь, вдруг вытаскивал вещи из трубы, из-за печки, а один раз нашел украденные деньги у грудного младенца в пеленках!..

Келчевский и Прудников, не теряя времени, тотчас приступили к допросу.

Первого вызвали Тасина.

Он тотчас повалился в ноги и стал виниться.

Пришли двое и продают. Вещи хорошие и дешево. Разве он знал, что это награбленное!

— А кровь на полушубке?

— Они сказали, что свинью кололи к празднику, оттого и кровь!

— А откуда они узнали тебя?

— Так пришли. Шли и зашли!

— Ты им говорил свое имя?

— Нет!

— А как же они тебя назвали? Идите, говорят, к Константину Тасину? А?

Он сделал глупое лицо.

— Спросили у кого-нибудь…

— Так! Ну, а ты их знаешь?

— В первый раз видел и больше ни разу!

Прудников ничего больше не мог добиться. Тогда вмешался Келчевский.

— Слушай, дурень, — сказал он убедительным тоном, — ведь от твоего запирательства тебе не добро, а только вред будет! Привезем тебя в Петроград, там тебя твои же продавцы в глаза уличат да еще наплетут на тебя. И мы им поверим, а тебе нет, потому что ты сейчас вот врешь и запираешься.

Тасин потупился.

— Иди! Мы других допросим, а ты пока что подумай!

И Келчевский велел увести Тасина, а на смену привести братьев по очереди.

Первым вошел Иван Лубовицкий.

Высокий, здоровый парень, он производил впечатление красавца.

— Попутал грех, сказал он, — этих самых Петрова да Иванова я еще знал, когда они в бегах тут околачивались. Первые воры, и, сказать правду, боялся я их; не пусти ночевать, двор спалят — и пускал. Ну, а потом они, значит в Питер ушли, а там мне стали лошадок приводить, и задешево. Я и брал. С одной стороны, ваше благородие, дешево, а с другой — опять, и боялся я их, — чистосердечно сознался он.

— Знали вы, что это лошади от убитых извозчиков?

Он замялся.

— Смекал, ваше благородие, а спросить не спрашивал: боязно. Раз только сказал им: «Вы, братцы, моих ребят не замайте!» Они засмеялись да и говорят: «А ты пометь их!» Только и было разговора!

Его отослали, а на смену вызвали его брата.

Совершенная противоположность Ивану, Василий был слабогрудый, бледный, испитой парень. Он тяжело дышал и упорно кашлял глухим кашлем.

— Ничего не знаю, — сказал он, — брат всем делом ведает, а я больной, на печи лежу.

— Знал ты бродяг Петрова и Иванова?

— Ходили такие. Раньше даже ночевали у нас, брат очень опасался их.

Мы снова позвали Тасина.

Слова Келчевского, видно, оказали свое влияние.