Престолы, Господства - [30]

— Нет, — сказала Розамунда почти с яростью. — Ей я, конечно, симпатизирую, но не смогу выносить этого мужчину.

— Дорогая! — выпалил мистер Уоррен. — Думаю, он был очень вежлив. Старался изо всех сил. Как говорит Лоуренс, он важная птица. Таких мало. Денверы…

— Да, и он это знает. Именно за это я его и ненавижу. Только взгляните, как он обращается с женой!

— Обращается с женой? — воскликнул изумлённый Харвелл. Тон Розамунды предполагал по меньшей мере явную грубость, если не жестокость, побои и открытую неверность, а он не заметил ничто подобного. — Мне казалось, его отношение к ней превосходно.

— А я считаю, что оно снисходительное и ужасное. Все эти дела с портретом, отсылка мистера Шаппареля к ней, как если бы его это вообще не касается. «Я не встану между одним художником и другим художником», — глумливая скотина! — и только для того, чтобы напомнить нам всем, что ей пришлось зарабатывать на жизнь.

— Ну, — сказал Харвелл, — теперь она не должна писать, если не хочет.

— Наверное, это единственная независимость, которая осталась у бедняжки. И не думаю, что ему это нравится, именно поэтому он и глумится. И посмотрите на этот абсурдный огромный дом — абсолютно ненужный ни для чего, кроме как произвести на неё впечатление собственным величием. Она даже не осмеливается сказать, что у нас есть то или это. «Семейные реликвии Питера, деньги Питера, родственники Питера, слуги из семейства Питера». Она мне так и сказала. Ей даже не позволено самой управлять домом — всем управляет старая няня Питера. Я-то знаю. Она выплеснула всё это на меня, когда мы были одни.

— Полагаю, — сказал мистер Уоррен, — он всегда был испорченным молодым человеком, любимчиком матери.

— Должен сказать, — вставил Харвелл, у которого имелись собственные неясные моменты, которые стоило обсудить, — не понимаю, почему он вообще захотел жениться на ней. Он мог сделать гораздо лучшую партию. Она — никто, она даже не особенно красива, и разве с ней не связано что-то подозрительное?

— О да, была ужасная история. Он спас её от тюрьмы или чего-то худшего. Я забыла в точности. Это даёт ему прекрасную возможность чувствовать себя покровителем. Вероятно, он один из тех людей, которые всегда должны быть неким царьком в любой компании.

— Не могу сказать, что нашёл его покровительствующим, — возразил мистер Уоррен. — Он был очень мил. Конечно, я объяснил ему… им обоим, — я всегда так делаю — свои обстоятельства. Никогда не хочу оставлять людей в неведении.

— Отец, дорогой, почему ты должен себя унижать? Это абсолютно ненужно.

— Я не могу не чувствовать такие вещи, — настаивал мистер Уоррен. — Он сказал, что, как он считает, мне крупно не повезло. Ну, я и сам так думаю, вы же знаете. Очень крупно. Меня осудили несправедливо.

— Ну, хорошо, папаша, — сказал Харвелл, — все мы делаем ошибки, и именно поэтому жуликам удаётся жить. Нужно держать глаза открытыми, вот и всё. Мы не будем иметь никаких отношений с этими людьми, если тебе они не нравятся, дорогая. Предоставь это мне. Мы пригласим их как-нибудь, когда будем уверены, что они не смогут приехать, и на этом всё кончится. Не хочу, чтобы ты делала что-то, к чему не лежит душа.

— Конечно, если тебе этот человек нужен для дела…

— Мне никто не нужен. Если тебе он не нравится, этого достаточно. Обойдёмся без него.

— О, Питер, как я благодарна, что ты увёл мистера Уоррена. Твоё второе имя — Такт, не правда ли?

— Занудный старый осёл. Не думаю, что от него какой-то вред, но нет никаких причин, почему ты должна его выносить. Он, вероятно, ничего и не помнит об этом.

— О, это! (Таким образом, Питер ничего не понял. Он думал только о ней. Так на него похоже.) — Я ничего против этого не имею — в небольших объёмах. Фактически он знал, но не слишком задумывался о моём опыте. Я не настоящий преступник, только подследственная, а он был настоящим, и очень этим гордится в некоторой перевёрнутой шкале ценностей. По крайней мере, мне кажется, что эта его гордость — своего рода защитный механизм. Вероятно, он очень болезненно ощущает своё положение в этом доме. Я так поняла, что обычно он изолирован в Бичингтоне.

— Бедный старый грешник! Целый день наедине с собой. Наверное, нуждается в ком-то, чтобы выпустить пар. Терпимо, пока никто не против, но со временем всё это становится слишком утомительным.

— Да. Питер, а ты действительно хочешь, чтобы нарисовали этот портрет?

— Мне бы хотелось его иметь, если ты можешь пожертвовать временем и не против сама. Не то, чтобы мне обязательно нужны надпись на урне иль дышащий мрамором лик, [81] чтобы задуматься о своих благословенных. Но иногда я подозреваю тебя в недопустимой скромности. Мне хочется, чтобы Шаппарель показал тебе тебя саму.

— О! Дорогой, ты не мог бы делать комплименты немного более… фривольно? Неужели это всё так много для тебя значит?

— Нет, не абсолютно всё. Только то всё, что связано с тобой.

— Тебе нужно вырасти из этого, Питер.

— Слишком поздно. Я прекратил расти. Впредь я стану лишь медленно костенеть в отношении преданности. Время превратит меня в мрамор. Душа — памятник себе самой, [82] как и некоторые из ваших стихотворцев говорили.