Престолы, Господства - [28]

— Разве вы не согласны, миссис Харвелл?

— О да, абсолютно согласна.

Глаз Шаппареля напоминал острую булавку, которой пришпиливают бабочку к правилке. Мистер Уоррен поглядел на неё, покачал головой и начал поиски носового платка. Он достиг той невыносимой точки, когда оплакивал своё безумие и восхвалял мужество дочери, поступившей на работу.

— Уверяю вас, леди Питер, она никогда не произнесла на слова упрёка…

— Совершенно отвратительно, — сказал Питер, осторожно беря бокал из её руки и вновь наполняя его. — Конечно, все администраторы до некоторой степени испорчены.

— Это хуже всего, — согласился Харвелл. — Это означает плохой бизнес повсеместно. А как только люди забывают дорогу в театр, требуется много времени, чтобы заставить их пойти туда вновь. Готов держат пари, в этом году я не стану вкладывать деньги ни во что, если не буду абсолютно уверен, — а в таком случае поддержка обычно и не нужна.

Мистер Уоррен теперь сморкался.

— А есть ли какие-нибудь беспроигрышные варианты? — поинтересовался Шаппарель.

— Есть два или три писателя, — сказал Харвелл, — чьи пьесы завоёвывают поклонников более или менее автоматически.

— И два или три актёра, полагаю? — предположил Питер.

Харвелл замолчал и задумался. Вновь прорезался голос мистера Уоррена:

— Я убеждаю себя, что не должен ожесточаться и обижаться. Не должен постоянно думать об этом и замыкаться в себе. Нужно открыть окна души и впустить свежий воздух, свежий воздух…

— Не так много, как было раньше. В настоящее время драматурги важнее. Строгая игра согласно линиям, начертанным драматургом, означает надёжный возврат вложенных денег. Хотя, конечно, всё это только рассуждения. Тем не менее…

— Я всегда считал — сказал мистер Уоррен, — что ошибочно притворяться, будто ничего не произошло. В настоящее время, когда я встречаю кого-либо…

— Но, Лоуренс, — возразила миссис Харвелл, — вложение в пьесы — это же не твой насущный хлеб. Это всего лишь хобби. Это новым писателям нужна поддержка. А иначе как обнаружить новый талант?

— Моя жена, — снисходительно заметил Харвелл, — всегда находит лебедей среди утят в Блумзбери. Бесполезно, дорогая, пытаться вынудить меня поставить эту вещицу молодого Эймери. У него ни единого чёртова шанса. Даже в обычный сезон, а теперь и того меньше.

— Эймери? — переспросил Питер. — Мне, кажется, знакомо это имя.

— Клод Эймери. Один из этих худющих патлатых парней.

— Он издал несколько стихотворений, — добавила Розамунда.

— Харриет может знать. — Питер вежливо отвлёк внимание Харриет от мистера Уоррена. — Харриет, — прошу простить меня, сэр, — ты когда-либо слышала о поэте из Блумзбери — невысокий, стройный, с распущенными волосами, по имени Клод Эймери?

— Да. Он написал вещицу под названием «Эта разветвлённая чума», всё довольно откровенно и полно разочарования, о толстых лысых мужчинах, предающихся любви в борделях. В очень сложном по форме стихе с внутренними рифмами и доминантными двустишиями. Мне пришлось писать рецензию. И он действительно худой, раз уж об этом заговорили. А что?

— Мне казалось, я слышал его имя. Я с ним встречался?

— Не думаю. Я столкнулась с ним однажды на вечеринке у издателя. Но ты, возможно, видел эту книгу у меня на столе на Мекленбург-сквер приблизительно три месяца назад, когда вернулся из Италии. Не знала, что ты обратил на неё внимание.

— А я и не обратил. У меня было кое-что получше, на что смотреть. Но, без сомнения, это отложилось в подсознании. Этот молодой человек написал пьесу.

— Да, я видела где-то упоминание об этом.

— Я считаю, она очень хороша, — упорствовала Розамунда. — Но Лоуренс не станет даже читать её.

— Я проглядел её, — сказал Харвелл. — Она, может, и не плоха. Но уж, конечно, не окупится.

— Думаю, вы правы, — согласилась Харриет. — Но всё равно, если следить за ним, это может окупиться. Не удивлюсь, если когда-нибудь он сможет написать что-то интересное.

— Думаете? — На лице Харвелла было написано сомнение. Уголком глаза Розамунда видела, что Питер увёл мистера Уоррена наверх, чтобы осмотреть ряд гобеленов на площадке. — Ну, может быть, вы и правы. Если я пошлю вам оригинал, не хотели бы вы дать своё заключение?

— Не думаю, что от моего мнения будет польза, — быстро сказала Харриет. — Я романистка. Я ничего не знаю о том, как нужно писать для сцены.

— A chacun son metier,[79] — одобрительно заметил Шаппарель. — Знать собственные границы — признак компетентности. — Он отодвинул свой пустой бокал и сделал движение, чтобы встать. — Ваш муж обещал показать мне Гейнсборо.

— Да, конечно. Он в библиотеке. Хотите подняться? — Харриет повернулась к Харвеллам. — Не знаю, интересно ли вам осмотреть дом. Он, конечно, стар, и Питер… там есть довольно красивые семейные вещицы.

Движение состоялось. Харвелл — его внимание оказалось захвачено вопросом о пригодности гобеленов восемнадцатого века для декораций и реквизита — подключился к мужской части общества, а Харриет повела Розамунду на верхние этажи.

— Вы совсем одомашнились? — довольно резко спросила Розамунда.

— Нисколько, — ответила Харриет. Они стояли в её спальне, выходящей окнами в маленький садик с кирпичной дорожкой и небольшим засохшим фонтаном, в котором миниатюрный купидон боролся с очень большим дельфином. — Дом в самом деле кажется неестественно большим для двух человек, правда? Но Питер сказал, что устал от того, чтобы быть стиснутым в квартире. Он воспитывался на просторе, понимаете?