Преследование - [20]
Я показал ему поддельные документы с его подписью. «Вот ваши дела! И подписали сами».
…Вся эта сцена произошла в конце операции. А прежде всего следовало задержать или уничтожить банду.
Капитан гнал коней к бараку, который указал нам Наубанов перед тем, как пойти на станцию.
Санки с лихого разворота остановились у двери, обитой желтым дерматином.
Окна по обе стороны тамбура, точно плотными занавесками, затянуты изнутри и между рамами морозной наледью.
Фыркали, отдуваясь, вороные, переступали с ноги на ногу. Тонкими колокольцами звенели льдинки, налипшие на бабки, на шерсть выше копыт.
— Слушай, Кабаргин. Вы останетесь здесь. Я сначала войду один. Если услышите выстрелы, бросайте в окна гранаты.
— А вы?
— Бросайте не раздумывая! Если услышите выстрелы, меня уже не будет в живых.
Капитан сказал:
— Лучше всем сразу. Один черт.
— Войдете… когда я выйду или позову. Не раньше. Все.
Я опустил поднятый воротник пальто, поднял и завязал по-городскому «уши» зимней шапки, потрогал за пазухой теплую рукоятку маузера; дернул дверь тамбура, старательно затопал в холодном коридорчике и, широко распахнув входную дверь, шагнул в морозном облаке внутрь. Пар еще не рассеялся, а я крикнул:
— Здорово, рыбаки! Бригадир здесь? Здесь Наубанов Таукэ?
Секунда, две ли прошли в молчании. В нос мне ударил крепкий мужской дух, запах подгорающего хлопкового масла, пресного теста, портянок, овчины, засаленных одеял, которые аккуратной сложенной стопой возвышались до потолка в правом от меня углу большой комнаты. Пятнадцать мужчин сидели на кошме в нательном белье. У двух раскаленных докрасна печей из бочек две молодые женщины вылавливали шумовками из тазов, наполненных кипящим маслом, золотистые боорсоки — пончики из пресного теста, что напекают впрок на дальнюю дорогу. Еще пахло бараниной, а рыбой — нет.
Оружия не было видно.
А я искал взглядом именно оружие Да, бандиты, верно, чувствовали себя здесь в полной безопасности.
— Нет бригадира… — сказал молодой мужчина с пиалой в левой руке, потому что правая висела на перевязи. — Кто ты такой?
— Что? Не видно, что я ревизор?
— Нет Наубанова. Завтра приходи.
— Мне по другим бригадам ехать надо. Командир сказал — с вас начинать… А помощник бригадира? Актив?
— Я за помощника. Чего тебе? — спросил Исмагул и поставил пиалу на кошму.
— Бригадира нет, с тобой поговорить надо…
Кадыркул поудобнее устроил перебитую ногу. Сразу после ранения он, видимо, запустил рану, и она долго не заживала.
— Командир разрешил «поговорить»? — с подвохом спросил Кадыркул и взял пиалу, поставленную братом.
— Какой командир? Разве у командира спрашивают… Я к вам, к рыбакам…
— А бригадир ругаться будет…
— Не будет! Нам парочку рыбешек… усачей. Оголодали в городе, а тут холод…
— Спирта нет, — сказал Кадыркул. — А двух усачей копченых дам из кладовки. А ты запиши, что ревизию сделал, и не приставай к нашему бригадиру. На ключи. — И Кадыркул передал Исмагулу связку.
— Зачем же беспокоить хорошего человека? — Я радостно взмахнул руками. И было отчего: оба сына Богомбаева тут. Правда, нет Абджалбека, младшего брата Богомбаева. Он-то, очевидно, и ездил с кем-то в Караганду доставать паспорта. И еще яснее ясного. Кадыркул хоть и младший, но верховодит неповоротливым верзилой, тугодумом Исмагулом.
Тут я заметил, что сидящий на краю кошмы, у самых моих ног, молодой парень прячет под себя пистолет.
Только этого не хватало.
— Конечно, не станем мы беспокоить хорошего человека! Добрый человек — редкость! А мы намерзлись. У вас-то тепло, — напрашивался я на чай. — Ах, какие боорсоки!..
«Хоть бы пригласили! Хоть бы пригласили! Тогда этот молодой дурень не станет палить сразу А своих уж как-нибудь предупрежу, — молил я про себя. — Пока-то они разглядят Ахмет-ходжу и, что к чему, сообразят…»
— Сколько вас? — спросил Кадыркул, пока Исмагул, кряхтя, поднимался, брал из вороха одежды чей-то тулуп, накидывал.
— Сколько нас? — все так же весело говорил я. — Сам четвертый, один одноногий, двое убогих. Кого ж теперь в ревизии посылают?
— Пусть заходят чай пить. К нам с добром — и мы не отстанем.
Мы вышли из тамбура. Исмагул остановился было, увидев «самолет». Вежливо подталкивая его, я бросил своим товарищам:
— Идите чай пить! Да осторожнее, осторожнее, не толпитесь в дверях! Холоду напустите! Там у входа парень молодой — простудится. Ах, какие боорсоки! — И Исмагулу: — Ты, уважаемый, рыбку пожирнее выбери, — а сам доставал из-за пришитого козырька ушанки фотографию братьев, взятую у их воспитательницы; они на ней как раз втроем. — Не скупись, уважаемый… — И лишь мы свернули за угол барака в затишье. — Стой, Богомбаев Исмагул!
Когда он обернулся, перед его глазами была фотография и дуло маузера.
— Какой я Богом… — начал он и замолк.
— Руки! Вверх руки! Богомбаев Исмагул… Лишнее движение — и твой череп на воздух пущу! Разве на фотографии не ты, не твой брат Кадыркул и твоя троюродная тетка? Разве не тебя и не Кадыркула ранили в тугаях в Камышановке?
Исмагул мычал, будто немой, и все глядел на фотографию, не понимая, наверное, каким чудом она оказалась у меня. А я очень беспокоился за товарищей — за Васю, за капитана и не знал, что предпримет Ахмет-ходжа.
