Преподобные старцы Оптиной Пустыни - [53]

— Куда, — спрашиваю, — устремляется этот народ?

— К мощам святителя Тихона Задонского! — отвечают.

Да, разве, — думаю я, — святитель у нас почивает? Ведь он в Задонске! Тем не менее и я направляюсь вслед за другими богомольцами к тому углу, чтобы приложиться к мощам великого угодника Божия. Подхожу и вижу: стоит передо мною на возвышении рака; гробовая крышка закрыта, и народ прикладывается к ней с великим благоговением. Дошла очередь и до меня. Положил я перед ракой земной поклон и только стал восходить на возвышение, чтобы приложиться, смотрю — открывается передо мной гробовая крышка и во всем святительском облачении из раки подымается сам Святитель Тихон. В благоговейном ужасе падаю я ниц и, пока падаю, вижу, что это не Святитель Тихон, а наш старец Амвросий, и что он уже не стоит, а сидит и спускает ноги на землю, как бы желая встать мне навстречу...

— Ты что это? — прогремел надо мной грозный старческий голос.

— Простите, батюшка, Бога ради, — пролепетал я в страшном испуге.

— Надоел ты мне со своими «простите»! — гневно воскликнул старец.

Передать невозможно, какой объял в ту минуту ужас мое сердце, и в ужасе этом я проснулся.

Вскочил я тут со своей койки, перекрестился... В ту же минуту ударили в колокол к заутрени, и я отправился в храм, едва придя в себя от виденного и испытанного.

Отстоял я утреню, пришел в келью и все думаю: что бы значил поразивший меня сон? Заблаговестили к ранней обедне, а сон у меня все не выходит из головы. Я даже и отдохнуть не прилег в междучасие между утреней и ранней обедней. Все, что таилось во мне и угнетало мое сердце столько времени, все это от меня отступило, как будто и не бывало и только виденный мною сон один занимал все мои мысли.

После ранней обедни я отправился в скит к старцу. Народу у него в это утро было, кажется, еще более обыкновенного. Кое-как добрался я до его келейника о. Иосифа, и говорю ему:

— Мне очень нужно батюшку видеть.

— Ну, — отвечает он, — вряд ли, друг, ты ныне до него доберешься: сам видишь, сколько народу! Да и батюшка что-то слаб сегодня.

Я решил просидеть хоть целый день, только бы добиться батюшки. Комнатку, в которой, изнемогая от трудов и болезней, принимал народ на благословение старец, отделяла от меня непроницаемая стена богомольцев. Казалось, что очередь до меня никогда не дойдет. Помысел мне стал нашептывать: «Уйди! Все равно не дождешься!..», — Вдруг слышу голос батюшки:

— Иван (меня в рясофоре Иваном звали), — Иван, пойди скорей ко мне сюда!

Толпа расступилась и дала мне дорогу. Старец лежал, весь изнемогши от слабости, на своем диванчике.

— Запри дверь, — сказал он мне еле слышным голосом. Я запер дверь и опустился на колени перед старцем.

— Ну, — сказал мне батюшка, — а теперь расскажи мне, что ты во сне видел!

Я обомлел: ведь о сне этом только и знали, что грудь моя и подоплека. И при этих словах изнемогший старец точно ожил: приподнялся на своем страдальческом ложе и бодрый и веселый стал спускать свои ноги с дивана на пол совсем так, как он их спускал в моем сновидении. Я до того был поражен прозорливостью батюшки, особенно тем способом, которым он открыл мне этот дар благодати Божией, что я вновь, но уже наяву, пережил то же чувство благоговейного ужаса и упал головой в ноги старца. И над головой услышал я его голос:

— Ты что это?

— Батюшка, — чуть слышно прошептал я, — простите, Бога ради!

И вновь услышал я голос старца:

— Надоел ты мне со своими «простите!»

Но не грозным укором, как в сновидении, прозвучал надо мною голос батюшки, а той дивной лаской, на которую он один и был способен, благодатный старец.

Я поднял от земли свое мокрое от слез лицо, а рука отца Амвросия с отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову и кроткий голос его ласково мне выговаривал:

— Ну и как мне было иначе вразумить тебя, дурака? — кончил такими словами свой выговор батюшка.

А сон так и остался ему не рассказанным: да что его было и рассказывать, когда он сам собою рассказался в лицах! И с тех пор и до самой кончины великого нашего старца я помыслам вражиим об уходе из Оптиной не давал воли».

«Батюшка, — обратился к о. Иакову слушатель его повествования, — ну, а После о. Амвросия, к кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?»

«Куда теперь ходить убогому Иакову? — ответил он на этот вопрос, — храм Божий да келья — только и есть у слепого две привычные дороги, по которым он ходит с палочкой и не спотыкается. А в больших скорбях Сам Бог не оставляет Своею милостью. Было это, скажу я вам, осенью позапрошлого года. В моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне расстроило весь мой духовный мир. В крайнем смущении, даже в гневе, провел этот день, когда мне эта скорбь приключилась, и в таком состоянии духа достиг я время совершения своего келейного правила. Приблизительно в девять часов вечера того памятного дня, нимало не успокоившись и не умиротворившись, я без всякого чувства, только лишь по 36-летней привычке, надел на себя полумантию, взял в руки четки и стал на молитву в святом углу, перед образницей. К тому времени, когда со мной случилась эта скорбь, я уже почти совсем ослеп — мог видеть только дневной свет, а предметов уже не видел... Так вот, стал я на молитву, чтобы совершить свое правило, хочу собраться с мыслями, хочу привести себя в молитвенное настроение, но чувствую, что никакая молитва мне не идет и не пойдет на ум. Настроение моего духа было, приблизительно, такое же, как тогда, двадцать пять лет тому назад, о чем я вам только что рассказывал. — Но тогда жив был еще о. Амвросий, — думал я, — старец мой от дня моего поступления в обитель; ему была дана власть надо мной, а теперь я и убог, и совершенно одинок духовно; что мне делать? Оставалось одно: изливать свои гневные чувства в жестоких словах негодования, что я и делал. Укорял я себя в этом всячески, но оставить своего гнева не мог.