Преодоление - [17]

В тот же вечер с попутной подводой Костромичев собрался на станцию. Семен Григорьев спал пьяный, и он не стал его тревожить.

— Ничего, Коля, — сказал Василий Павлович, — я с Семой поговорю. Родня ведь мы, Григорьевы, как-никак. Характер-то, он и возьмет свое.

Уезжая из родных мест, Костромичев впервые, пожалуй, задумался, как ему дальше жить, как поступить?.. Разрыв с Ниной подломил его. В родной Озерковке тоже было пусто…

Но разговоры с Василием Павловичем, бессмысленное, и потому уже преступное, разгулье с Семеном, немые, невысказанные укоры, сквозившие в глазах вдов-солдаток, подействовали на Костромичева удручающе.

«Вишь куда вас обоих понесло… и Степан то же бы тебе сказал…» — гудели в голове слова Василия Павловича.

С этими мыслями он и вернулся в Ленинград.

Поступил в Механический институт и, не веря еще себе, тут же на радостях написал Василию Павловичу, что будет учиться… Просил его известить, если что узнает о Юлии, беречь для нее дом. Он не терял надежды на возвращение Юлии из неметчины, посылал запросы и жил ожиданием сведений о ней.

Но проходили месяцы, а вестей о Юлии не было. В одном из своих писем Василий Павлович написал неосторожно: «Видно уж, погибла Юлечка…» И у Костромичева возник какой-то страх ожидания недобрых вестей из Озерковки, и даже страх самой Озерковки. Появилось подозрение, что старик знает что-то большее, но не хочет сообщать, боясь его огорчить… И он решил, что больше в Озерковку не поедет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Зарок забыть свои родные места из-за непоправимой беды, случившейся там, и тяжелых воспоминаний всегда напрасен. Вдали от родного очага помнится всегда не то, что гнетет тебя дома, а совсем другое — светлое и хорошее, чему ты обязан лучшим в себе. А горечи и беды тогда возрождаются в памяти и вызывают неизживную боль по утраченному, когда ты на месте убеждаешься, что ничего уже из того, чем ты жил, нет. Все погублено, и неоткуда теперь ему взяться… Но уезжаешь вдаль от дома — и опять та же надежда, что там все по-прежнему…

Улеглись волнения, определилось все с учебой, и, видя уже какую-то новую цель в своей жизни, Николай Костромичев вроде как успокоился, смирился со всем. И тут, совершенно неожиданно для себя, у него возникла тоска по дому, по своей Озерковке. В этой тоске вспомнились дядя Степан, тетя Даша, братья Алексей и Сергей. И особенно Юлия… Будто все они так и живут там на мыске и ждут его. Грезилось озеро, леса, поля и луга. Болота с ягодами клюквы и морошки. Это было его детство, и оно притягивало, хотя он и знал, что уже не работник на полях и лугах и не ходок на болота с веселой компанией односельчан. Но все равно представлялось, что там все жило прежней жизнью.

В свой первый приезд в Озерковку он так и не сумел разглядеть дом, числившийся теперь за ним. Что-то в этом доме было оставлено лично для него Степаном Васильевичем. А он прошел мимо, не увидел этого и теперь тянулся туда, хотя и понимал, что ничего там не найдет из того, что было…

Зимой, перед самым Новым годом, Костромичев получил письмо от Василия Павловича. Старик спешно сообщал, что в село Сытново, их районный центр, вернулась из неметчины одна из угнанных, Татьяна Тимофеевна. Василий Павлович съездил в Сытново: «Не терпелось расспросить, не знает ли что?..» И она рассказала, как в сорок первом году к ним в арестантскую привели женщину из Озерковки. Подержали часа два и опять увели. И больше уже не вернули. Слухи прошли, что сгубили. Да и полицай будто бы сказал, что уводят ее на «распыл»…

«А о Юлии так ни от кого никаких вестей и нет…» — сообщал в этом же письме Василий Павлович.

Костромичев сдал последний экзамен и сразу, в тот же день, без особых сборов отправился на вокзал…

Прямо со станции проехал в Сытново. Без труда разыскал домик Татьяны Тимофеевны… От нее и узнал о последнем часе тети Даши.

За ней в арестантскую (так называли при немцах кирпичную баню в Сытнове) пришел в полночь полицай и сказал: «Прощайся, Дарья Григорьевна, наказывай, что надо, им вот… Говори последние слова в жизни гражданам…»

И она сказала:

«Не поминайте лихом, милые, расскажите обо мне, что сами видели, я Дарья из Озерковки. Жизни я вам долгой всем желаю».

— А до этого все молчала, — вспоминала тяжело Татьяна Тимофеевна, — горевала сильно. Мы и так к ней, и этак, успокаиваем — обойдется, а она только плачет. Видно, чувствовала. Да и разговориться некогда было, всего-то час или два и побыла с нами…

Костромичев узнал еще, что тетя Даша была в сером теплом платке и плюшевом полупальто… Он вспомнил — полупальто она купила в Ленинграде, когда приезжала к нему на свадьбу. И Юлии она тоже купила коричневое осеннее пальто. Наверное, и Юлия была в нем.

И он, думая о Юлии, спросил Татьяну Тимофеевну:

— О дочке, о Юлии, она не упоминала?.. — Спросил и замер, боясь ответа.

Татьяна Тимофеевна почувствовала его выжидающую настороженность. Помедлила, переспросила:

— О дочке, о Юлии?.. Не припомню никак… Нет, кажись, не говорила… — ответила она, — Из разных мест мы были, незнакомые… Сразу и не разговоришься… Мужа вот у меня посадили незадолго до войны. Свои, кажись бы, и то какой страх!.. А тут немцы. Чуть что — на расстрел без всякого суда… И не скажут, за что! Муж-то не то чтобы сильно был виноват, но оплошность вышла. Как война началась, он сразу на фронт попросился. Взяли, не отказали… Узнала вот, жив. В армии еще. Был ранен. Жду сейчас не дождусь… Сына в армию недавно призвали… С дочкой и живем…