Преодоление - [8]

Таланцев ушёл в приподнято-радостном настроении, причину которого сам понимал неясно. «Да, это вам не сержант Дуб!» — посмеивался он. Столкновения с Дубом, о которых прежде он столько думал, стали казаться чем-то мелким и незначительным, он был весь погружён в мысли о том, как пойдёт его агитационная работа, и ему вдруг захотелось сделать так много хорошего для солдат своего взвода — оттого, что он почувствовал теперь за них ответственность и, может быть, чтобы доказать Спорышеву, на что он, Таланцев, способен. Спорышеву и — Дубу...

К нему вернулось душевное равновесие, он старался вести себя солидней и свой авторитет отличного гимнаста, начитанного парня и меткого остряка направить на что-то хорошее. Ему искренне хотелось помочь Спорышеву — не как командиру, а как человеку, с которым его связывают добрые личные отношения. Несколько раз он помогал Спорышеву в переводах, при этом Таланцев удивлялся дотошности, с которой сержант, не выносивший ничего неясного, недоговорённого, стремится проникнуть во все тонкости английского языка.

 Они обменивались мыслями о ранее читанных книгах, международных событиях, осторожно и любопытно прощупывая друг друга со всех сторон. А Дуб... Таланцеву казалось, что он угрюмо стоит в стороне и наблюдает за ним. То ли он, Таланцев, перестал пререкаться, то ли причин для придирок меньше стало,— но впечатление такое: стоит в стороне и — наблюдает...

Ветер ослабевал. Он налетал изредка, сильными порывами, от которых лес гудел, как морской прибой.

Боль в ноге немного стихла. Может быть, оттого, что отвлёкся, «заговорил» её, и прав был кое в чём грек?.. Странное дело, и плита как будто стала легче. Не то, чтобы в самом деле легче, а втянулся в ритм походного шага, как-то механически переставляешь ноги — привыкаешь к усталости и перестаёшь чувствовать её так остро, как в начале.

Дорога круто спускалась в низину и сворачивала в сторону. Поворот крутой, надо вовремя уловить его, иначе можно заехать с разгона в глубокий снег или уткнуться в высокую ель, выбежавшую к самой дороге.

Цепочка лыжников стремительно мчалась, редея на спуске, сжимаясь и густея внизу. Таланцев чуть наклонился вперёд и стал съезжать, тормозя палками, но на самом повороте упал на спину, нелепо раскинув ноги с разъехавшимися в стороны лыжами. Несколько секунд он лежал, не меняя положения. Что за удовольствие — не чувствовать на себе привычного груза! Шедшие впереди не видели, что он упал, и продолжали движение.

Чуть не наскочив на него, промчался Филиппенко, который тоже отстал и шел за Таланцевым — последним в длинной цепочке миномётчиков. Поглядев ему вслед, Таланцев выругался:

— Нет, чтобы остановиться и помочь — сделал вид, что не заметил...

Положение было глупейшим: лёжа спиной на тяжелой, плотно привязанной плите, скованный в движениях плохо пригнанным снаряжением, с неловко раскоряченными ногами, он походил на черепаху, перевёрнутую панцырем вниз: она тщетно перебирает в воздухе лапами и никак не может принять нормальное положение. Подумав об этом, Таланцев внутренне улыбнулся. Внутренне, потому что, вконец измотанный, он как бы боялся сделать лишнее усилие, чтобы улыбнуться замёрзшим, обветренным лицом. Лежать бы так, не вставая, не двигаясь... но надо идти.

Вставать и идти.

С большим трудом Таланцев подтянул одну руку к боку, поднял ногу, развернув в воздухе лыжу, напрягся — и рывком повернулся на бок. Попробовал, опершись рукой о снег, сесть,— рука по плечо ушла в снег. Он подтянул ногу, смахнул снег с креплений, расстегнул их и снял лыжу. Теперь, пожалуй, можно было сесть. Но и приподнявшись на корточки, он чувствовал, что встать ему будет не так-то просто. Отдохнув немного, он уперся в снег палками, напрягся до предела и медленно поднялся. Пот выступил у него на лбу. Впереди дорога терялась за поворотом. Вероятно, между Таланцевым и взводом теперь расстояние не меньше километра. Догонять — значит выбиться из последних сил. Будет же где-нибудь привал, там он и присоединится к своим. Он пошёл вперёд не торопясь. Снова разболелась нога. Он был отчасти даже доволен, что теперь его падение в какой-то мере оправдает его отставание.

Минут через десять он неожиданно нагнал Филиппенко. Тот стоял на краю дороги, привалясь спиной к сосне, и смотрел тоскливым, безразличным ко всему взглядом вдоль дороги, туда, где уже давно скрылись солдаты.

— Ты что? — спросил Таланцев, приблизившись.

— Тебя жду,— ответил Филиппенко, медленно повернув к нему голову, и посмотрел на него тем же безразличным взглядом.

Таланцев сплюнул в сторону — слюна была густая, тягучая.

— Ты бы уж лучше двигал вперёд и дожидался меня где-нибудь на привале, возле костра.

Филиппенко молчал.

— Ну пошли,— сказал Таландев.

— Подожди.

— Чего ждать?

— Слышишь, Таланцев, я дальше не могу.

— Не валяй дурака, пошли.

Филиппенко стоял не двигаясь.

— Я пошёл один,— сказал Таланцев, готовясь тронуться.

— Ну, будь человеком, подожди хоть минуту.— У него был совсем слабый, упавший голос. Таланцев, сделавший шаг вперёд, остановился.

— Тяжело?

— Да. Ты понимаешь, просто...

— Понимаю,— перебил Таланцев.— Пить хочешь? — Он отстегнул от ремня флягу со сладким чаем.