Прения сторон - [12]

Когда Ильин кончил, гололобый снова захлопотал. Поднимать бокальчики было его делом, все выпили, и костистый директор осторожно заметил:

— Нашел очень интересного художника. Народный умелец. Но наш национальный орнамент абстрактен… — В последней фразе было не столько утверждение, сколько вопрос, и Ильин сразу же на него откликнулся.

— Почему же нет? Простите, но я просто не понимаю людей, которые восстают против абстрактного орнамента, не давая себе труда подумать…

И пока он говорил, у него растаяло куриное заливное. Впрочем, заливное пропало у всех: Ильина слушали внимательно.

С прикладного искусства перешли на более локальные темы. Всех интересовала женитьба Эдуарда Юрьевича Мстиславцева. Надо же, убежденный холостяк! А как поживает завкадрами, уважаемая Елена Ивановна? А новый первый зам? Всех — и красавца из горисполкома, и костистого директора — интересовали конторские дела, да оно и понятно — только с помощью конторы можно было достать в Москве этот самый люкс, и билет на Таганку, и модный мебельный гарнитур, и хотя положение Азимова, который всего только заведовал местным отделением, было весьма скромным, нетрудно было заметить, что именно конторские дела связывали всех, кто был зван сюда.

— Так все-таки сливают две конторы в одну или нет?

Внесли плов. Ильин чувствовал себя непомерно сытым, но отказываться было нельзя, вопреки всем правилам ему дали ложку, плов оказался адски горячим, и в это время Каюмов негромко, но очень отчетливо спросил:

— Надеемся, Касьян Касьянович остается?

— Разумеется, — ответил Ильин и сразу услышал тишину.

Все теперь были заняты пловом и только пловом, никто больше не интересовался ни Таганкой, ни «Нашим современником». И литература, и театр исчезли в тумане рисовой Фудзиямы.

«Значит, главным блюдом сегодняшнего «гала» был мой ответ Каюмову, — подумал Ильин. — А все остальное, в том числе и абстрактная живопись, подавалось как гарнир».

Он был противен самому себе; противно было и его столичное умничанье, и разбор повести, которую он так и не дочитал. «Как же я мог, — думал Ильин. — Как же я мог…»

Уже и гололобый взывал к ложке Ильина, и красавец из горисполкома сказал, что нельзя обижать хозяина; Ильин ткнул ложку в плов, но она в нем так и застряла.

«Я — это они, а они — это я…» — вспомнил Ильин, встал и вышел из-за стола.

Сначала никто не понял, что он уходит, потом все повскакивали, решив, что человеку дурно. Азимов взглядом усадил гостей, взяв Ильина под руку, провел в соседнюю комнату.

— Эсфирь, — крикнул он куда-то в темноту, — воды! Ничего страшного, — говорил он, делая какие-то знаки жене. — Наверное, гастрическое, все пройдет, надо только прилечь…

— Не надо, — сказал Ильин, прислушиваясь к беспокойным возгласам. Он знал, что все еще можно спасти, прилечь на четверть часика, а потом снова выйти к столу и все обратить в шутку: «Мы, москвичи, народ хлипкий и не привыкли к таким пирам…» Все, все можно было еще уладить, но он упрямо повторял: «Не надо, Азимов, голубчик, миленький, не сердитесь, все уже хорошо, и печень у меня здоровая, но отпустите меня. Акклиматизация? Да, да, вот именно…»

Все-таки гололобый выскочил провожать, а потом снова поскакал к столу, и Ильин слышал, как он радостно сообщил:

— Акклиматизация! Акклиматизация, и ничего больше…

Все это уже было Ильину безразлично. «Кончено, — думал он, — кончено, кончено, кончено…»

Он быстро дошел до центра. Почтамт, купеческая мечеть, залитая ювелирторговским светом, гостиница. Он шел уверенно, шагал крупно, чувствуя душевный подъем.

Продолговатый азиатский дворик. Витая каменная лестница.

— Это телепатия, — сказала Лара. — Я как раз думала о вас…

— Лара! — Он рывком обнял ее. Он был так счастлив, словно только что преодолел целый материк или поднялся на вершину Эвереста.

— Откуда вы? — спросила Лара. — Что с вами? От вас пахнет вином. Вы пьяны?

— Нет, я не пьян, — сказал Ильин. — Я… я счастлив, что снова вижу вас. — У него на глазах выступили слезы, он был умилен и растроган собой. — Обедал у Азимова и сбежал…

— Сбежали?

— Хотя бы изредка человек должен поступать так, как это ему хочется.

— Но там были гости! Послушайте, вы ж их кровно обидели…

— Не все ли равно! Слушал их разговоры и думал: я такой же, как они…

— Нет, так нельзя, так нельзя… — повторяла Лара. — Кто ж там был?

— Какой-то красавец из горисполкома. Молчаливый и томный.

— Это Махмудов. Отличнейший человек! Когда я развелась, он мне помог с жильем. Да его у нас все уважают. Кто ж еще?

— Какой-то… что-то по поводу абстрактной живописи, мебель или ковры.

— Знаю, знаю, мы с ним вместе учились в институте. Он всем нам годился в отцы, но ведь это сделала война. А Каюмов? Вы же сами говорили, что он умный и образованный человек.

— Да, да, конечно, все умные и образованные люди, — сказал Ильин, иронически пожимая плечами. — И этот гололобый тоже умница и тоже уважаемый…

— Гололобый? Какой еще «гололобый»? О, господи, это же Шалов-Ребус. Фамилия такая. Аким Кузьмич. Он был артистом, понимаете — был. Раньше, давно. А потом Азимов взял его к себе… Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Я как-то привыкла к мысли, что мы больше не увидимся.