Премудрая Элоиза - [38]

Я не приняла Твоего приговора, Господи! Я восстала против него!

Почему один Пьер в своей плоти заплатил за грех, который был нашим общим грехом? Мы оба грешили, а наказан был он один.

Давящее чувство несправедливости навалилось на меня.

Почему Пьер осужден именно теперь, когда мы соединились перед Богом? За все время нашей связи божественный гнев обходил нас стороной. Именно после того, как мы узаконили нашу мятежную любовь и облекли покровами брака срам наших заблуждений, гнев Божий обрушился на нас!

Я ушла в свою келью, но не плакала. Сила моего горя была выше слез. Скорчившись, как от удара ножом в живот, я дрожала всеми членами, но глаза мои оставались сухи. Я чувствовала себя опустошенной, как дом после пожара. Остались лишь стены, сердце жилища обратилось в прах. Я была домом с окнами, зияющими в пустоту, несчастье и боль.

Кара, настигшая Пьера, могла бы быть суровым возмездием для человека, застигнутого в позорнейшем прелюбодеянии; но то, что иные получают за свое вероломство, он навлек на себя законным браком, которым пытался загладить свою вину. Собственная супруга навлекла на него то, что навлекают на своих сообщников падшие женщины! Горе мне, говорила я себе, я пришла в этот мир, чтобы стать причиной такого преступления! Неужели женщины всегда приносят беду мужчинам?

В моей душе царил хаос, сердце было разбито. Ты знаешь, Господи, что на протяжении долгих лет мучений и горечи я продолжала тайно восставать против Твоего приговора. Я не могла смириться, не могла покориться!

После смерти Пьера, с тех пор как я стала каждый день молиться на его могиле, ко мне стало приходить смирение. Сегодня я должна перестать бунтовать, должна склониться перед Твоей волей, примириться с Тобой наконец! Ты вел меня к этому извилистой дорогой, среди шипов, по острым камням. Достигла ли я конца пути? Перед тем как исчезнуть, я захотела вновь пережить свои сладостные годы. Теперь мне нужно перейти к годам несчастий. Быть может, вновь проследив свой путь, я найду дорогу к спасению?

После случившегося мы с Пьером страдали одинаково. Ты, любовь моя, в своей плоти и своей гордости. Я — в своем обожании и в своей скорбящей душе. Я догадывалась, какую муку ты терпел. Мне рассказали, что наутро весь город столпился у твоего дома. Волнение, сетования, крики и стоны долетали до твоих ушей. Парижский епископ, самые видные каноники, женщины, боготворившие тебя, — все обитатели города оплакивали твое несчастье. Твои ученики — особенно они — докучали тебе соболезнованиями. «Я больше страдал от их сочувствия, чем от своей раны, я больше ощущал свой стыд, нежели увечье, и был удручен скорее смущением, чем болью», — написал ты мне позже. Я угадывала это раньше, чем ты мне признался. Я так близко тебя знала, Пьер!

Я догадывалась, какое чувство унижения, позора, оскорбления терзало тебя. Твоя униженная, осмеянная, погибшая слава будет преследовать тебя повсюду. Где укрыться? Как показаться на людях? На тебя, опозоренного, все будут показывать пальцем, как на чудовище. Ты, такой гордый, уже не был мужчиной! Слух о столь особенном увечье быстро разнесется по всей стране. Я почти физически разделяла твою тревогу, твой ужас. И я ничего не могла для тебя сделать, ничего! Эта очевидность жгла меня, словно каленым железом!

Так протекли два дня мучительной тоски. Я не выходила из состояния прострации. Тогда я получила от тебя записку. Ты просил меня прийти. Я немедля отправилась в путь.

Сибилла, привезшая мне твое письмо и приведшая мою кобылу, рассказала мне по дороге, что оба твоих истязателя схвачены. С ними поступили так же, как они поступили с тобой. Кроме того, им выкололи глаза. Фюльбер же, осужденный епископами и канониками Парижа и лишенный прав собственности, пребывал в настоящее время в тюрьме.

Я не задерживалась мыслью на справедливом наказании предателей. Их злодеяние ничем не могло быть заглажено.

Я сразу отправилась в твой дом.

В комнате, куда меня провели, был врач с двумя помощниками. Увидев меня, они вышли, попросив, чтобы наша беседа была краткой по причине твоей крайней слабости.

Когда я увидела тебя на ложе, бледного и изможденного, я почувствовала, что леденею, словно сама вот-вот умру рядом с твоей постелью, беспомощная и бессильная. Ты протянул мне руку. В твоем жесте мелькнула тень боязни. Так и во мне ты усомнился?

— Бог поразил меня в моей плоти, ибо она грешила, — сказал ты, глядя на меня недвижным, потухшим взором. — Эту кару я заслужил.

— Нет! — воскликнула я. — Нет, Пьер, ничто не может оправдать такую бесчеловечную участь!

Ты внимательно посмотрел на меня, с каким-то мягким неодобрением.

— Вижу, ты еще не смирилась с приговором Господа, — констатировал ты, будто предвидев мою реакцию. — Сразу после покушения, жертвой которого я стал, я и сам думал так же, как ты. Я взывал к справедливости. Но видишь ли, с тех пор я много размышлял. Я пришел к очевидному выводу: мое неистовство когда-то должно было навлечь на меня суровую кару. Бог мог быть и куда более беспощадным. Разве я не знал, что попираю все Его законы? Он мог бы обречь меня на вечное проклятие, оставить погибать в смертном грехе. Он этого не пожелал.