Премудрая Элоиза - [11]

При этих словах ее взгляд скользнул по мне. Я молчала.

— Что вы на это скажете, Элоиза?

Я спокойно глядела на нее.

— Ничего, кузина.

Она сощурила глаза, выпуклые и выцветшие, как бывает у птицы.

— Для юной особы, которая берет так много уроков, да еще у столь известного учителя, вы не очень-то красноречивы, душа моя.

Я разглядывала ее не без любопытства. Беспричинная и столь примитивная злоба таит в себе некую закваску, вызывающую мой интерес.

— Если угодно, я изложу вам последнюю теорию универсалий, которую мы обсуждали…

— Нет нужды в философии, чтобы вести иные беседы, — настаивала она упрямо. — Говорят, вы чудесно ладите с мессиром Абеляром…

— В самом деле прекрасно, — подтвердила я, ничуть не теряя спокойствия. — Он из наиученейших.

Моя уверенность ей не понравилась. Глаза Бьетрикс сузились еще больше.

— В городе много говорят о ваших общих вкусах, — намекнула она, пригубив вино с травами. — Поскольку мы родственницы, я даже чувствую себя обязанной пересказать вам некоторые малоприятные слухи…

Дядя с такой силой опустил ладони на скатерть, что орехи с изюмом, выложенные горкой на блюдо в центре стола, покатились на пол.

— Чтоб я этой нелепой клеветы больше не слышал! — приказал он громовым голосом. — Я такие слова уже слышал. Так что б это были последние. Мэтр Абеляр и Элоиза выше всяких подозрений. Целомудрие одного и чистота другой не подлежат обсуждению. Я ясно выразился, Бьетрикс?

Госпожа Тифож поджала губы, секунду поколебалась и наконец, взяв айвового мармелада, решилась заговорить о другом.

Что до меня, я разглядывала дядю и размышляла. Ярость, с которой он всецело поднялся на нашу защиту, обнаружила такое простодушие, пристрастность и ослепление и в то же время такое абсолютное доверие, что обещала стать страшной в день, когда обернется против нас.

Я знала, насколько Фюльбер, — слабый по натуре человек, несмотря на облик Геркулеса, — дорожил доставшейся ему энергичной внешностью. Малейшее проявление малодушия подорвало бы его авторитет в глазах окружения. Такая перспектива должна была быть для его тщеславия непереносимой. Позже я поняла, что главным в характере дяди и была эта низкая форма гордыни. Ради славы, из самолюбия, он превыше всего дорожил репутацией человека с твердым характером. Впоследствии он жестоко продемонстрировал, до какой крайности мог дойти, когда считал себя одураченным. Увы! он был из тех, кто не может смириться с мыслью, что его обманули!

Если однажды ему доведется узнать правду о наших отношениях и он обнаружит, что осмеян, он будет страдать вдвойне: во-первых, в своей тайной гордыне, и во-вторых, в своих семейных амбициях. Чтобы спасти лицо, ему понадобится показать себя столь же беспощадным, сколь снисходительным он был прежде. Нежность, которую он на свой манер мне выказывал, не сослужит мне при таких обстоятельствах никакой службы. Она лишь сделает его еще более чувствительным к обиде. Всякий знает, что обманутая привязанность усиливает обиду и побуждает к злобе.

Я понимала это. Глядя, как в его руках дровосека разлетается скорлупа грецких орехов, я вспоминала о приступах его гнева. В то же время страха я не испытывала никакого. Уверенность, в которой я жила, делала меня неуязвимой. Заставить меня страдать могло единственное существо в мире: ты! Другие не могли даже испугать меня.

Я спокойно окончила ужин, омыла руки в серебряной чаше с душистой водой, которую поднесла мне служанка, и вытерла недрогнувшие пальцы льняным полотенцем. Была зима, в очаге пылало жаркое пламя. Я устроилась под колпаком камина, рядом с таким же зябким, как я, котом, урчавшим от удовольствия у моих ног. Вечер завершился мирно. Дядя играл с кузиной в шахматы. Я пряла.

Поздно вечером, вернувшись, ты пришел в мою комнату. Свернувшись калачиком под меховыми одеялами, я уже не думала о случае за ужином. Лишь позже, когда мы лежали, умиротворенные, в объятиях друг друга, я вспомнила о нем. Ты рассказывал о трапезе, которую возглавлял тем вечером и где тебе пришлось выслушивать упреки.

— Я не свободен от самого себя, — констатировал ты с горечью. — Моя слава стала мне обузой. Моим друзьям кажется непостижимым, даже вредным, что я могу желать для себя жизни вне книг и вне школы. Они дерзнули намекнуть при мне на нашу связь. Конечно, это были лишь намеки, но еще немного и наше собрание обратилось бы в ссору. Это ли не отвратительно?

Я признала, что вмешательство злых языков в нашу частную жизнь неприятно, но что делать? Я не воспринимала эту угрозу трагически. В самом деле, ничто не могло лишить красок мою радость, разрушить мое упоение. Ты знаешь — наша любовь всегда была для меня высшим благом, а все прочее рядом с ней становилось неважным. Ни страх, ни тем более угрызения совести не имели над ней власти. Мир, простиравшийся за пределами твоих объятий, не интересовал и не привлекал меня больше.

Твой рассказ, воспоминания о суровых словах Бьетрикс и частые предостережения Сибиллы, терзавшейся за меня беспокойством, словно жужжали вокруг моего счастья, как стая надоедливых мух. Но одного твоего жеста бывало довольно, чтобы я о них больше не думала. Это не была наивность: я понимала, что опасность серьезна. Нет, то были отстраненность и равнодушие.